И дядя Люси снова подписался: «Ton frère qui t’aime».
Сложив телеграмму, я сунул ее в карман, и телеграфист поинтересовался, нельзя ли достать для него ящик английских сигарет.
17
А затем однажды пришло письмо от дяди Люси, адресованное на этот раз тете Терезе. Большевики завладели Красноярском и конфисковали его фабрику и всю собственность. Ему были необходимы 100 фунтов. Всю жизнь он платил им больше, чем позволял его бизнес, и в результате вызвал серьезное недовольство родственников, которыми, как они заявляли, он пренебрегал ради троих его прекрасных сестер. «Почему бы тебе, — писал он, — не продать свои бесполезные драгоценности и выложить денежки?» Так или иначе, поскольку 100 фунтов он не получил, он прилагал к письму 1 (один) шиллинг, серебряную монетку, которая по текущему благоприятному курсу с лихвой покрывала тетину долю в рублях в концерне Дьяболох, каковой отныне считался ликвидированным.
Какой это был удар для тети Терезы! После смерти сына это был самый большой удар, испытанный ею в жизни. Она совсем слегла. Лежала без движения, молча, и Берта сновала вокруг, накладывая на ее похудевшие формы горячие и холодные компрессы с одеколоном и пирамидоном.
— Как она?
— А, у вашей тетушки всегда все в порядке! — саркастически отвечала Берта. — Она malade imaginaire![46]
Но даже за разговорами Берта постоянно забегала к тете Терезе и была с ней очень добра. Она не упускала случая злобно пошутить в адрес бедной тетушки, относительно чьего «несчастного здоровья» не питала никаких иллюзий, не собиралась ронять ни единой слезинки, и поглумиться у той за спиной; но, даже насмехаясь, она вдруг вновь проявляла к той участие с такой искренней теплотой, такой жалостью и привязанностью, насколько искренним был ее цинизм. Ей доставляло наслаждение разделять с кем-либо нетерпимость в тетин адрес; и, тем не менее, она все время была на побегушках у своей новой подруги, ухитрившейся сделать из нее прислугу. Я написал из Владивостока тете Терезе сентиментальное письмо, полное «ахов» и «охов», «бедняжек» и «увы», письмо, в котором сентименты, предназначенные для общеизвестно сентиментальной личности, были подогнаны друг к другу мастерком. Поэтому я был тем более изумлен, когда Берта сообщила мне, что у тети вызвало отвращение гнусная сентиментальность моего письма, и она стала смотреть на меня как на добросердечного и при этом сентиментального дурака. «Хороший мальчик, Джордж, но слишком витает в облаках, слишком сентиментален, даже приторен. Фантазер из фантазеров!» — говорила она.
— Как сказал кто-то, разница между фантазером и практиком вроде меня в том, что фантазер видит рассвет раньше.
— Почему? Потому что он всю ночь не спит?
— Это одна из причин.
— Но ваша тетушка, — сказала она. — Нет, с ней действительно все в порядке. Всегда. Все это напускное. Но она ревнует меня, даже если я говорю, что простудилась. Однако нечего тратить время, — засуетилась она. — Я должна сменить ей компрессы и приготовить tisane.
— Это удивительно! — воскликнула тетя, когда я вошел к ней. — Твой дядя Люси, по-видимому, вообразил, что наши деньги принадлежат ему, и он может делать с ними, что ему заблагорассудится! Он, очевидно, совсем лишился головы! Когда умер отец, у каждого из нас осталось по 100,000 рублей. Через два месяца твой дядя Люси, который продолжил дела в качестве управляющего, уведомил нас, что у каждого из нас — по 400,000 рублей, а меньше чем через год он написал, что у нас в распоряжении миллион рублей. Через пятнадцать же лет он сообщил нам, что у нас всего 30,000. Мы никогда не знали, сколько у нас денег! А теперь он пишет, что у нас ничего не осталось.
Полагаю, дядя Люси считал, что всего лишь представляет для них дело в новом, выдающемся свете, однако для его сестры он стал сейчас хуже преступника. Дядя Эммануил составил ответ по-французски и сейчас стоял над ней, пока она спешно и не всегда умело переводила его на английский. Долго оставаясь без употребления, ее английский стал звучать по-иностранному; в случае дяди Люси дела наверняка обстояли не лучше. Открыв свой переплетенный в красную кожу бювар и поместив на него блокнот, она начала, не удостоив его обращением:
Я своевременно получила твое аскарбительное (как она написала), бессовестное и несправедливое письмо от 17 числа с. м. Не могу себе представить, как ты, джентльмен, смог написать его в таком позорном стиле твоей бедной старой сестре, которую ты знаешь достаточно долго, чтобы убедиться в ее правдивости, честности и прямоте! Ты, кажется, забыл, что после смерти отца мы все унаследовали одну и ту же сумму, которую ты уговорил нас оставить в деле, которым ты взялся управлять! Я с готовностью признаю, что благодаря тебе оно процветало в первые годы, и ты платил нам очень хороший дивиденд, с которого ты получал больше выгоды, чем любой из нас, поскольку ты жил, можно сказать, во дворце, в роскоши, тратя огромные деньги, — ведь это было твое дело. Мы же жили просто и тратили деньги на образование детей, плюс то, что зарабатывал Эммануил, ибо и он не бездельник, как ты всегда считал!