Нет, моему спутнику Япония не нравилась. Он называл ее страной жестяных чайников. Его все раздражало, а с его деликатным пищеварением он с трудом мог себе позволить раздражаться в этакую жару. Он пытался позвонить по телефону в Токио, но каждый раз его прерывали нелепым: «Маси, маси?», чего он не понимал и поэтому орал в трубку: «Черт подери!»
Но мы уже направлялись в Токио. Поезд бежал по зеленым полям и пастбищам, которые запросто могли находиться в Англии или где-нибудь еще. И вдруг! — господин в кимоно читает газету на невозможном языке. Все казалось сном, и надвигающаяся встреча с родственниками, которых я никогда не видел, — она тоже казалась встречей с невиданной родней в царстве грез, месте таком же чужом и странном, как Марс. Я сидел неподвижно, не отрывая глаз от проносящихся мимо пейзажей — паровоз свистел, поезд несся на всех парах, — а мои мысли бежали еще быстрее, испуская бессчетные импульсы мук и радостей. Я думал о тете, о моей славной кузине, которую мне предстояло впервые увидеть. В Токио мне нужно было выходить, и вслед за этим — что за странным, что за невообразимым событиям предстояло начаться!
4
Я гадал, как выглядит моя тетя. Я слышал о ее жизни так много, что меня разбирало странное любопытство увидеть ее во плоти. Я давился от смеха при мысли об ее тщедушном супруге с нафабренными усиками, которого прекрасно помнил по пожелтевшей фотографии: там он был запечатлен в бельгийской военной форме, с грудью, увешанной медалями. Они всегда жили в Диксмюде, мой дядя был бельгийский Commandant[3]. Однако в приснопамятном 1914 году, когда разразилась так называемая Великая война, тетя провозгласила, что Бельгия — да и вся Европа — не годится для ее проживания, и вместе с мужем и дочерью пустилась в бегство на Дальний Восток. Думаю, что Дальний Восток был избран на том основании, что он был дальним — по крайней мере, настолько, чтобы тетя могла по возможности туда добраться без того, чтобы возвращаться обратно с другой Половины нашего круглого земного шара. Мне, разумеется, скажут, что еще не было такого военного прецедента, чтобы офицеров отпускали на побывку в разгаре большой войны. На это, будучи в курсе того, что, произошло, могу сказать только одно: вы не знаете моей тети. И позвольте сразу сказать — у меня и в мыслях не было вызывать в вашем представлении иной образ моего дяди, кроме честного, доблестного офицера. Он даже участвовал в осаде Льежа; но, решив, что, кажется, искушал Провидение достаточно, он оставил фронт и внял доводам жены, что ему надлежит уехать из страны, поскольку она сама слишком слаба и больна, чтобы ехать одной, а дочь их — совсем ребенок. Но если они и покинули Диксмюде с первым же залпом, не вините в том моего дядю, вините скорее мою тетю, которая, мягко выражаясь, была женщина с характером. В возрасте двенадцати лет, еще в России, ее удочерила одна старая княгиня, которая взрастила ее вместе с собственной дочерью, и, несомненно, благодаря редкостной красоте тетю Терезу баловали и холили вне всяческих пределов. Ее выдали замуж за молодого шалопая, родившегося при романтических обстоятельствах. Он был сыном молодого наследника (из самых родовитых в стране) и его гувернантки мадемуазель Фифи, и явление на свет этого цветка стихийного торжества вызвало у обоих родителей глубочайшее изумление. Взял ли он больше от отца или матери, сказать трудно. Николай (так его звали), кажется, сочетал в себе великокняжеское безрассудство с истинно парижской веселостью. Его шалостям не было конца. Он нацеливал заряженные пистолеты в лицо людям и палил в воздух. Он спутывался с шальными цыганками и носился с ними на тройках. В каждом разгуле он чувствовал себя как рыба в воде и тщательно игнорировал тетю. Он вечно строил каверзы городовым, а однажды привязал квартального к ручному медведю и, держа за веревку, сбросил в канал. В другой раз, возвращаясь спозаранку домой, он увидел на мосту молодого жирафа, которого вели с вокзала в зоопарк, немедленно купил его и притащил в спальню к тете Терезе. Учитывая все обстоятельства, тетя страдала. Многие годы она страдала молча, утешаясь надеждой, что однажды их удостоят княжеского титула. Как она и предвидела, Николай вот-вот должен был быть узаконен и возведен в княжеское достоинство, как вдруг, следуя примеру миллиардов других, он отдал Богу душу. Так тетя Тереза в последний момент упустила вожделенную награду. Но она умудрилась сохранить достоинство, и когда дядя Эммануил познакомился с ней в Брюсселе, он адресовал свои письма ей «Madame la Princesse»[4]—хотя она никогда не носила этого титула. Такое обращение подсказывали ее красота и манеры, и все заключили, что Эммануил, пронырливый малый, ухитрился жениться на русской аристократке. С другой стороны, ее сестры испытали немалое огорчение при известии о том, что она — их гордость и надежда — вышла замуж за незначительного бельгийского офицерика, который, хоть и являлся вполне удовлетворительным мужем и любовником, был при этом человеком никудышным (по их словам) как офицер и кормилец семьи. Это было тем большим разочарованием, потому что все мои тетки с отцовской стороны — женщины совершенно очаровательные, которых, правда, тетя Тереза превосходила на голову — вышли замуж за людей никчемных. Ее отец, один из первых британских купцов в Сибири, узрев своего зятя Эммануила в первый раз, решил, что он «не ахти». Узрев его во второй — и в последний — раз, он не нашел причины менять свое первоначальное мнение.
3
Комендант, офицерский чин бельгийских военно-воздушных сил, по званию выше капитана и ниже майора.