— Перемес!
Перед сном, одетый в пижаму, я дирижировал зубной щеткой перед зеркалом, и тут позади в комнату вошла Сильвия. Я хотел быть композитором, оркестровым дирижером, хотел страстно, до боли. Кто я такой? Армейский офицер. А этого как будто было недостаточно.
— Я рожден не для армии, — сказал я. — Я рожден для нечто лучшего, хотя не знаю, для чего.
— Ты большой озорник, — произнесла она.
После чего замолчала, уставя глаза в пол.
Я вздохнул. Повисла пауза. Вздохнула и Сильвия.
— Интересно, чего ожидают девицы?
— А чего все ожидают? — ответила она, не поднимая глаз.
— Я знаю — того мгновения, когда ты внезапно вонзаешь свои корни в самую середину источника жизни, изведываешь вкус сока, бегущего вверх, к твоему небу, и чувствуешь, что ничего не упустил, и рад тому, что жив.
Я привлек ее к зеркалу и поцеловал — чтобы посмотреть, как мы выглядим в зеркале, целующимися вот так, — и тут распахнулась дверь, и тетя Тереза застала нас врасплох.
На мгновение она была ошарашена. Потом, подойдя к нам со странной, необычной улыбкой на лице, она сказала:
— Я так рада. Я всегда этого хотела. И твои родители тоже были бы рады, я это знаю.
Она поцеловала нас, словно ставя штамп на наши намерения.
— Однако… надень что-нибудь поверх пижамы, Джордж.
Я накинул халат, и мы сидели в моей комнате до самого утра, и Сильвия глядела себе под ноги. И тетя Тереза как будто напрочь позабыла о своем серьезном состоянии.
После того, как они ушли, я в пижаме сел на кровать и сидел, покачивая босыми ногами, — чуточку оглушенный. Я — серьезный молодой человек, интеллектуал. И я задавался вопросом, правильно ли для меня жениться. У меня закрадывалось чувство, что это неправильно. «Радамес!» — гремело в ушах. И другой голос, внутренний голос, подпевал: «Перемес! Ох, перемес!»
24
МАША И НАТАША
Был разгар истинно знойного лета, когда я получил телеграмму из Владивостока: 50,000 меховых шапок найдены на вокзале, в заброшенном сарае. Я как раз беседовал с капитаном Негодяевым, который водворился в нашей квартире и пришел ко мне на чердак, где я занимался литературными трудами, чтобы убедить меня в необходимости союзнической цензуры в Харбине, когда пришла телеграмма: «Шапки найдены заброшенном сарае Владивостокском вокзале. Возвращайтесь немедленно».
В свете настоятельных просьб капитана и с мыслью о своем участии я телеграфировал в ответ, сделав упор на том, как необходима сейчас, на мой взгляд, организация межсоюзнической военной цензуры в Харбине. После отправления телеграммы не оставалось ничего, кроме как ждать ответа.
Капитан сидел за столом напротив тети Терезы и пил чай, макая сухарь в стакан.
— У меня две дочери, — говорил он. — Маша и Наташа. Маша замужем и живет со своим супругом, Ипполитом Сергеевичем Благовещенским. Ах, бедная Маша, она столько вытерпела от своего супруга.
— Что же, он… жесток к ней? — спросила тетя Тереза.
— Вовсе нет. Но он пренебрегает ей… ради другой женщины.
Он запнулся внезапно, немного смущенный. Паузу заполнило тиканье часов. И Берта произнесла, чтобы прервать молчание:
— Cela arrive quelquefois[58].
— Ah, c’est la vie, — философически произнес дядя Эммануил.
— Я получил письмо от супруги, — сказал капитан Негодяев, — с описанием условий их жизни в Новороссийске. Я прочту его, если позволите.
— Читайте, — поощрила тетя Тереза.
— Это было написано весной, но я получил его только сейчас.
Он откашлялся и начал:
Прошло уже три месяца с тех пор, как я получила твое последнее письмо. Как долго тянется день без весточки от тебя. Быть может, я услышу что-нибудь о пакете. Я так ждала письма. Надеялась, что получу его ко дню рождения, но нет, ничего, ни слова. Ни одно письмо не приходит в это несчастное место. У нас нет радости в жизни. Для нас не существует будущего, завтрашнего дня; а сегодня мы живы и благодарим за это Бога. Устали — да, утомились, изнемогли, устали. Умереть — вот единственное право, оставшееся нам. Хочется сказать миллион вещей, да не выходит.
Миновал еще один год. Я почувствовала себя крепче этой весной. Теперь, когда прошли холода, будет легче, но впереди еще много работы. Мы продержались благодаря запасу овощей, но от него нынче мало что осталось. Умерло так много друзей. Они умерли, и теперь некому рассказать о том, как они мучались. Но весна такая же чудесная, как и прежде, словно ничего не происходило. Наташа писала тебе несколько раз. Напиши ей, если получишь это письмо. Ей это доставит такую радость, а ведь у нее его так мало, у бедной маленькой девочки. Ты вряд ли ее узнаешь, когда увидишь. Она очень рослая для своих лет, выглядит на все десять. Волосы у нее белокурые. Иногда она выглядит лучше сверстниц. Она очень хрупкая, и у нее очень нежная кожа, аж жилки проглядывают. Говорят, что она пошла в меня, хотя некоторые находят, что она напоминает Алексея. Ты, верно, найдешь меня постаревшей, если мы когда-нибудь увидимся; беда не красит. Загрубела. Вчера я зарезала курицу, отрубила ей голову. Старую, больную курицу. Я зажмурилась. Пока мы живем там же, но у нас все отбирают, и остатки мы вынуждены продавать, чтобы остаться в живых. Я оставила серебряную пивную кружку, помнишь, ту, что подарила мне моя крестная, тетя Женя, — я оставила ее для Наташи. Хотя кружка совсем пожелтела, я оставила ее, потому что больше мне нечего ей подарить. Мы все продали. Но они пришли и забрали ее. Что поделаешь, если у наших мышат такая несчастная старая мать? Меня нельзя винить.