— Que voulez-vous?[8]
— Да, если бы не это, меня бы здесь не было.
— После большой войны всегда случаются маленькие — чтобы привести все в порядок, — произнес дядя Эммануил, пожимая плечами.
— До заключения перемирия мы пробыли в плавании трое суток.
— Мы были на середине Атлантики, — сказал Скотли, — когда объявили перемирие. И славную же мы устроили попойку!
— À Berlin! À Berlin![9] — сказал дядя.
Роман — довольно громоздкое средство для изображения реальных людей. Вот если бы вы были здесь — или если бы мы могли встретиться, — я бы в мгновение ока сумел передать вам наружность майора Скотли, представив его в лицах. Увы, это невозможно. На дядино замечание, как и на замечания всех других, Скотли прищурился, медлительно покивал и отрывисто гоготнул, словно все вокруг — немцы, союзники, дядя Эммануил, да что там — сама жизнь, — оправдали самые худшие его опасения.
А потом открылась дверь, и в комнату бочком, опустив глаза, пробралась Сильвия. Я взглянул на нее и отметил, что на деле ее губы привлекательны настолько, что сами просят поцелуя. Глазами она была похожа на мать, только это были глаза молодого сенбернара, виляющего хвостом.
Поприветствовав меня, она уселась на диван и принялась играть в куклы — несколько наигранно, как мне показалось, быть может, просто от смущения. А потом:
— А где моя «Дэйли мэйл?»
Она поднялась, взяла газету, расстелила ее на диване и принялась за чтение.
Дядя Эммануил стоял с задумчивым видом, словно размышляя прежде, чем дать выход какой-то глубокой мысли.
— Да, — произнес он. — Да.
— Сейчас, по окончании Великой войны, мир находится в том же ребячливом состоянии рассудка, что и всегда, — говорил я. — Не могу даже поручиться за себя самого. Если завтра те же самые дурацкие горны запоют снова, призывая мужское население Британии к оружию и приглашая нас выступить против какого-нибудь воображаемого врага, и нежные девушки скажут: «Мы не хотим вас терять, но вам все равно нужно идти», и полюбят нас, и поцелуют, и обзовут трусами, мне будет тяжело преодолеть искушение не надеть мой офицерский ремень. Такой уж я человек. Прирожденный герой.
Я заметил, что ирония не была их сильной стороной. Дядя Эммануил опять не понял моих слов, а с жестом, означающим: «Que voulez-vous?», пробормотал эти слова.
Пока я говорил, я ни на секунду не забывал о Сильвии — одетой в короткую юбку, длинноногой, в белых шелковых чулках, — которая играла на диване в куклы. Скажу за себя — я не знаю ничего более возбуждающего, чем первая встреча с хорошенькой кузиной. Восторг от установления общих родственников, от прослеживания кровных связей между нами. При взгляде на нее я почувствовал, что околдован, изумлен тем, что эта девушка шестнадцати лет от роду с широко распахнутыми сияющими карими глазами, немного, правда, затравленными, — моя кузина, которая будет обращаться ко мне на «ты», будет посвящена подробности моего детства. Мне захотелось танцевать с ней в переполненной зале, чтобы смягчить близость наших движений, жестов, шепота, взглядов; хотелось уплыть с ней на китайской жилой лодке по сонной реке, или, того лучше, ускользнуть на какой-нибудь волшебный остров и там вдосталь упиться ею. Что я буду делать там, на этом острове, в голову мне, разумеется, не пришло.
Тетя Тереза поднялась из постели специально из-за меня, как она сама объяснила. Грандиозное усилие! И дядя Эммануил каждый раз осведомлялся у нее, не слишком ли тяжело это для нее, не утомляют ли ее разговоры. Нет, она побудет с нами еще немножко. Более того, мы перейдем на террасу.
Двигаться было слишком жарко, так что мы не шевелясь просидели на веранде до самого вечера, в больших мягких кожаных креслах, вперясь в пространство полуосмысленным взглядом, обессилевши после плотного обеда, неспособные в эту жару ни на что, кроме грез.
И так мы сидели и смотрели на сад и через сад — на улицу, и все вокруг было таинственным и нереальным. Таинственность, сверхъестественные чары наложили заклятие на это место. И, грезя, я представлял себе, будто эти двигающиеся статуэтки и окрашенный странными цветами пейзаж, — всего лишь сцена из какого-то балета или японского театра теней: настолько, нереально все выглядело. Даже деревья и цветы казались искусственными. Какие-то странные птицы или насекомые издавали необычный непрерывный стрекот. Но не было ни ветерка, и даже листья на деревьях застыли без движения, околдованные, забывшиеся в нереальности.
— Воздух сегодня легкий и нежный, как весной, и по-весеннему одурманивает; но вишневый цвет уже опал.