— Позвольте представить вас любовнице моего брата, — произнес шулер при моем приближении. — Однако должен предупредить — и наш друг (он показал на шпиона) это подтвердит, — ее любовник — генерал Пшемович-Пшевицкий.
— Брехня! — фыркнула женщина. — Он это говорит только для того, чтобы вас отвадить. Вы его не знаете. Он безумно меня ревнует. — Она повернулась к дяде Эммануилу и хлопнула его веером по руке. — Почему вы такой серьезный? Взгляните на меня, мне так весело, я всегда смеюсь. Ха-ха-ха! — От этого смеха нас холодок подрал по коже, и никто не произнес ни слова.
— Надеюсь, вы не верите из этого ни слову, — она снова повернулась к дяде Эммануилу. — Он вечно рассказывает обо мне ужасные вещи, потому что хочет отвадить вас и приковать меня к себе. Поэтому я его не люблю. Я могу любить лишь того, кто чист. Как бы я хотела, Серж, — она повернулась к шулеру, — чтобы вы были чисты.
— Вам не следует этого хотеть, дорогая.
— Почему же?
— Вам надлежит любить равных себе.
— Что такое? — спросил дядя Эммануил и сардонически улыбнулся, когда ему это перевели.
— Что! — повернулась она к нему. — Да как вы смеете! О! О! О!
Поднялся невыносимый крик.
— Сударыня, уверяю вас. Уверяю вас, сударыня, — захлебывался дядя. Однако она не останавливалась, и к нам устремились люди, окружили нас, а она кричала что-то про медицинскую справку — и тут лишилась чувств.
— Уйдемте, — прошептал я дяде. — Ради всего святого, уйдемте сейчас же!
И, вызволив кузину из объятий танцевавшего с ней партнера, мы выбрались наружу через боковой выход.
Препроводив кузину на порог, дядя повернулся ко мне и робко предложил пойти в бани. Я знал, что это значит, и засомневался.
— Ведь вы женаты, — укорил я его.
— Ну и что? Могу же я иногда обедать в ресторане, хотя меня есть кухня дома?
Довод звучал слишком разумно для опровержения.
Уже занимался рассвет, когда мы поехали в бани.
Дядя был в отличном распоряжении духа и выглядел очень довольным собой, напевая (точно желая добавить пороху в наше приключение): «Nach Frankreich zogen zwei Grenadier…»[70] Когда-то он изучал немецкий для будущих военных надобностей и обожал при случае продемонстрировать свое знание. Шагая рядом с ним, я делал шаги подлиннее — чтобы его как следует оскорбить. Он был коротышка — на треть ниже меня — и трусил рядом со мной, как фокстерьер, тогда как я плыл вперед, как лайнер рядом с пыхтящим буксиром.
В банях нас препроводили в отдельные, но соприкасающиеся «номера», состоящие из раздевалки и ванной, из которой, как из паровозной трубы, поднимался пар.
Немедленно появился слуга-китаец.
— Мыло? — спросил он, и я перевел это для дяди.
— Да.
— Мочалку?
— Да.
— Полотенца?
— Да?
— Березовые веники?
Дядя подумал.
— Да, — сказал он.
— Что-нибудь еще?
Дядя кивнул.
— Японку?
Дядя покачал головой.
— Русскую?
Дядя кивнул.
Китаец вышел, хлопнув дверью, и его шаги по каменному полу громко отдались и четко в пустом коридоре. Мы сидели молча, с колотящимися сердцами. Дядя Эммануил немного пристыжено играл со своей цепочкой от часов. В помещении была удушливая жара. Затем он испустил вздох облегчения и робко произнес:
— Que voulez-vous?
В моем «номере» было так же жарко. Бисеринки пота катились у меня по лицу и повисали на кончике носа, пока я, скрючившись, подглядывал в дырочку за тем, что делается во владениях дяди.
Тут дверь распахнулась. Нечто гибкое, в черной шляпке и черных шелковых чулках, промелькнуло в дыре и заслонило мне обзор. Сняла шляпку… Шорох платья…
Не знаю, насколько вас все это задевает. Я — серьезный молодой человек, интеллектуал, пурист, и не одобряю дядиной степенной распущенности. Обойдем молчанием поступки моего дядюшки!
Теперь китаец явился в мой номер.
— Мыло?
— Да.
— Мочалку?
— Да.
— Полотенца?
— Да?
— Березовые веники?
— Да.
— Что-нибудь еще?
Однако боюсь, что отклоняюсь от цели моего повествования. Я вышел из бани вымытым, чистым, освященным, и присоединился к дяде. Ай да дядя! Он приложил палец к губам, пока мы шли домой по скользким, морозным улицам.
— Silence, mon ami![71]
Я и так молчал, и он сказал, словно оправдываясь:
— Я всегда говорю — вне семьи делай что пожелаешь, это никому не принесет вреда. Но chez soi, dans le famille, опора общества, священный очаг, le дом… а, это другое дело! Тут я непреклонен. Évidemment, некоторые мужья нынче не особо sérieux и позволяют себе des bêtises с горничными или — enfin! — с поварихами. Я — никогда! Jamais de la vie![72]