— Но твой отец не смог ужиться с дядей Люси, — сказала мне тетя Тереза, — и он забрал свою часть денег и основал бумагопрядильную фабрику в Петербурге. И, разумеется, он тоже весьма преуспел.
И, пока она говорила, я вспомнил свое детство в великолепном белом доме с видом на Неву, который странно контрастировал с запущенной набережной. Снаружи валил снег. По набережной гулял ветер, сильный, злой. Скованная льдом Нева выглядела холодной и угрожающей. И, глядя на меня, тетя Тереза произнесла:
— Ты, Джордж, не коммерсант, ты… — она подняла белую, унизанную кольцами руку к небесам, — ты поэт. Вечно витаешь в облаках. Вот твой отец — вот кто был коммерсант!
И она, чтобы поддержать свой престиж среди бельгийских друзей, дала понять, что оба ее брата были богаты, как черт-те что.
— Если бы вы были в Петербурге, — сказала она Берте, — и спросили фабрику Дьяволо, первый же извозчик отвез бы вас прямиком к дому Конни.
— Tiens! — сказала Берта, и на лице ее появилось выражение сознательного уважения к престижу Конни.
— А сейчас мы потеряли все, — вздохнула та, — после революции!
— Courage! Courage![11] — сказал дядя Эммануил.
Тетя весьма гордилась достижениями своего клана и всегда чуточку приукрашивала их в разговорах с чужими. Тут вмешалась мадам Вандерфант и рассказала, что у ее дяди с материнской стороны тоже была большая фабрика недалеко от Брюсселя и, между прочим, прелестный дом в самой столице. Однако тетя Тереза легко ее опровергла. Это так, пустяки, выходило из ее слов. Мадам Вандерфант стоило бы увидеть петербургский дом Конни! Говоря словно бы со мной, но с намерением произвести впечатление на слушателей, она произнесла своим глубоким контральто:
— Дом твоего отца в Петербурге. Ах, что это был за дворец! А сейчас, увы, все потеряно, все потеряно.
— Courage! Courage! — сказал дядя Эммануил.
Пока тетя Тереза говорила о славном прошлом, Вандерфанты, думая о чем-то своем, напустили на себя вежливый интерес: мадам Вандерфант притворялась, что слушает, с неубедительной скромной улыбкой. Берта, прикрыв глаза, слушала мои слова и обменивалась быстрыми взглядами с тетей Терезой — мелкие кивки, знаки личных воспоминаний, теплого одобрения и понимания. Она не могла быть причастна к этим воспоминаниям, но в подобном допущении таился секрет личности слишком доброй и чувствительной, чтобы даже в мыслях позволить себе охладить нас каким-нибудь другим отношением к нашим воспоминаниям, не таким личным, как наши.
— Сильвия! Не мигай! — сурово приказала тетя Тереза.
Сильвия сделала нечеловеческое усилие — и тут же мигнула.
— Твой отец, разумеется, независим от нас, — сказала тетя Тереза, — и мы не ждем, что он станет переводить нам какие-то деньги. Но твой дядя Люси был нашим попечителем с тех пор, как умер отец, и обязан присматривать за тем, чтобы мы получали причитающиеся нам дивиденды.
— И это ему удавалось?
— В общем, да, — ответила она. — Должна признать, он был весьма щедр. Весьма и весьма. Только в последнее время…
— В последнее время?
— В последнее время он не шлет нам дивидендов.
— Неужели?
— Это очень странно, — сказала она.
— Конечно, ведь его дело парализовано тем, что происходит в Красноярске.
— Разумеется. Но мы не можем жить ни на что. И это в Японии, где все так дорого! Один монастырь Сильвии съедает половину моих денег! Там уже два месяца не плачено. Это очень странно, — прибавила она. — Мы все ждем и ждем…