— Тот, кто ждет, всегда дождется, — вставил дядя Эммануил.
— Эммануил, — произнесла тетя, — утром ты отправишься на почту и узнаешь, получил ли Люси нашу телеграмму.
— Хорошо, ангел мой.
Манера тети разговаривать с мужем напоминала мне о военных командах: «Вторая рота выступит… Третий батальон погрузится…» Она не грозила и не будоражила; она просто подразумевала, что дело (в будущем) будет сделано, без малейшей возможности неисполнения приказания:
— Emmanuel, tu iras… Emmanuel, tu feras…
— Oui, mon ange[12], — и он шел. И делал.
Когда тетя Тереза поднялась в спальню немного полежать перед ужином, дядя Эммануил сказал нам, что сможет раздобыть автограф одного известного французского маршала любому, кто согласится пожертвовать двадцать тысяч франков французскому Красному Кресту; и он воспользовался случаем, чтобы спросить нас, знаем ли мы возможных покупателей, быть может, аукцион или военную благотворительную организацию, которые могут клюнуть на такую наживку.
— Они просиль меня это делать, — говорил он майору Скотли с извинительными жестами, — и я согласиль; я говориль — я делать, что могу.
— Я знаю одного малого, — сказал Скотли, — американца по имени Браун, который знает всех, кто что-либо из себя представляет. Я с ним переговорю; уверен, что он клюнет на это дело. Но, — и он погрозил пальцем, — чтоб без трепа.
— Простите? — переспросил дядюшка, не поняв последнего слова. — Без трепа! — предупредил Скотли, который относился к иностранцам с подозрением.
Дядя не удостоил его ответом.
6
ТЕТЯ ТЕРЕЗА
Немного спустя, как тетя удалилась в спальню чуточку отдохнуть, меня позвали к ней. В комнате стоял резкий запах Mon Boudoir, смешанный с ароматом разнообразной косметики. Она густо пудрилась — так что нападало желание соскрести этот слой перочинным ножом. На ночном столике стояли пузырьки лекарств, косметика, лежали старые фотографии, книги; на стеганом одеяле — бювар красной кожи для письма; позади — мягкие подушки; и во всем этом, как в гнезде, устроилась тетя Тереза — воплощение деликатного здоровья. Она помнила о дне рождения каждого, писала и получала множество писем на Рождество и на Пасху, а также по случаю бракосочетаний, рождений, смертей, конфирмаций, повышений по службе, назначений и т. д., и скрупулезно отмечала дату получения и отправления писем и открыток в особой книжечке с переплетом из красной кожи, заведенной специально для этих целей. Был июль — день клонился к вечеру — уныние.
— Вы тут удобно устроились, — произнес я, оглядываясь.
— Ах! Если бы рядом была Констанция! — протянула тетя. — Если бы она была рядом и ухаживала за мной! Увы, мне пришлось оставить ее в Диксмюде! И у меня не осталось опытной сиделки, чтобы ухаживать за мной в моем печальном изгнании!
Констанция была дочерью одного близкого тетиного друга, с которой тетя подружилась после его смерти, и, подружившись, сделала из нее свою служанку.
— Приятные дружелюбные люди эти Вандерфанты, — сказал я после паузы.
— Да, но мадам Вандерфант немного туповата и не понимает, в каком состоянии мое несчастное здоровье! Она так громко разговаривает! И она ужасно жадная. На пароходе, четыре года назад, она так много ела (потому что знала, что еда включена в стоимость проезда), что капитан был просто возмущен и нарочно правил вдоль волны — чтобы ее стошнило.
— И ее стошнило?
— Стошнило ли ее! — воскликнула тетя злорадно. — Еще как!
— Но ведь Берта страшно мила, не так ли? — спросил я.
И тетя Тереза глубоким-глубоким баритоном, голосом волка, которым он, подражая бабушке, заговорил из-под одеяла с Красной Шапочкой, протянула:
— Да, Берта пожалела меня и присматривает за мной, бедным инвалидом! Она добра и внимательна, — но такое пугало, ты не находишь?
— Ну, в ее лице все равно есть нечто симпатичное.
— Да, но разве она не уродлива — этот длинный красный крючковатый нос! И знаешь, она ведь не знает, что уродлива. Она себе даже нравится. Думает, что она не так уж плоха собой.
— Ну, я видел хуже.
— Non, mon Dieu![13] — засмеялась она. — Не думаю, что мне приходилось встречать кого-то, кто так смехотворно уродлив. Но говорю же — она, конечно, не Констанция, но она добра ко мне и внимательна.
Все это время тетя Тереза не отрывала глаз от блестящих голенищ моих сапог, на которые мой ординарец Пикап «наложил» крем «Вишневый цвет». Быть может, она думала о своей молодости, сожалела, что у ее пигмея-мужа никогда не было таких икр, как у меня. Ибо я крепок в членах, и мои темно-коричневые, туго перетянутые кавалерийские сапоги со шпорами (в которых у меня особенно шикарная походка), начищенные Пикапом до блеска, выгодно подчеркивают мои икры. Женщинам я нравлюсь. Мои голубые глаза, которыми я обворожительно вращаю в разговорах с ними, хорошо смотрятся под темными бровями — их я каждый день подкрашиваю карандашиком. Мой нос немного искривлен, чуть с горбинкой. Но что особенно их ко мне тянет, так это мои ноздри, которые придают мне наивное, нежное, простодушное выражение, вот как сейчас: «М-м?» — оно-то их и привлекает.