— Довольно, Джордж, — приказала тетя.
— Что?
— Постоянно любоваться собой в зеркале.
— Отнюдь…
— Ты поужинаешь с нами.
— Да. Я должен вернуться в гостиницу переодеться. — Не опоздай, — крикнула она мне вслед.
Когда я сошел вниз, Скотли уже не было. В гостинице я обнаружил приглашение на ужин, даваемый императорским генеральным штабом. Когда я, полный смутных чаяний, ехал к себе, тени под колесами были уже черными, и рядом с карликом-рабом бежал другой, длинношеий, на ходульных ногах.
7
Когда я позвонил, и мне открыл бой, в передней уже была Сильвия — с блестящими глазами, длинноногая, грациозная, как сильфида. Мы подождали тетю: через несколько минут она спустилась и мы проследовали к ужину. Сильвия села напротив меня. Она наклонила голову, закрыла глаза (причем я отметил длину ее ресниц) и, соединив пальцы, спешно пробормотала себе под нос молитву. Затем взяла ложку — и вновь явила свои яркие глаза. И я отметил изысканный рисунок ее тонких черных бровей.
Она была так потрясающе красива, что невозможно было оторвать глаз от ее лица, невозможно было остановиться на ней взглядом, невозможно было понять, в чем, собственно, дело. Она была так красива, что глаза не задерживались на ней, — можно было лишь гадать, какого черта нельзя быть более красивым!
— Сильвия! Опять! — произнесла тетя Тереза.
И непроизвольно Сильвия моргнула.
— А ваш друг? — спросила мадам Вандерфант.
— Кто? Скотли? Он ужинает не дома.
— Mais voilà un nom![14] — засмеялась тетя и обратила свой прекрасный профиль к свету: ее лицо было покрыто густым слоем пудры и крема, но черты его, должен сказать, остались теми же, прелестными.
— На свете есть странные имена, — согласился я, — возьмите, например, моего ординарца, его зовут Пикап. Не я их выдумал, так что ничем помочь не могу.
— Ah, je te crois bien![15] — согласился дядя Эммануил.
— У него абсолютно вертикальные ноздри, у этого Скотли, — воскликнула тетя Тереза. — Никогда ничего подобного не видела!
— И все-таки он, кажется, очень милый человек, — сказала Берта.
— Но ужасно надоедливый! Когда его не донимала морская болезнь, он страдал от острой дизентерии.
— Бедняга! — воскликнула она. — И некому за ним присмотреть.
— А вместо того, чтобы бриться, как положено мужчине, он проявил дьявольскую изобретательность (придуманную, как мне кажется, на благо вашему полу) и стал выжигать волосы на лице, отчего образовывалась ужасающая вонь, — каждый четвертый день.
— Джордж! — произнесла тетя, призывая меня к порядку.
Я поднял взгляд и посмотрел ей прямо в глаза:
— Я использовал это слово намеренно: то не был запах!
— Однако, mon Dieu! Я бы заявила протест, — заметила мадам Вандерфант.
— Старшему офицеру? — Дядя сардонически повернулся к ней, словно намекая, что такое не принято в армии.
— Невозможно?
— Mais je le crois bien, madame![16] — восторженно произнес он.
— Вообще-то, — пояснил я, — Скотли был младше меня по званию за три дня до отплытия. Но в один прекрасный день его повысили в звании — от младшего лейтенанта до майора, потому что он занимается железными дорогами и паровозами, а им как раз нужен человек, который бы стал консультантом, кажется, на маньчжурской железной дороге.
— Сильвия! Опять! — перебила тетя Тереза.
Сильвия снова мигнула.
— Когда я дипломатично заговорил с ним, он ответил, что у него очень нежная кожа, которая не выносит, когда ее скребут бритвой.
— И после этого ничего?
— Не могу знать. Едва я собрался надавить на него, у него случился острый приступ дизентерии, и вопрос на какой-то время отпал.
— Pauvre homme[17], — сказала Берта.
Две девицы Вандерфант были подчеркнуто благовоспитанны и ограничивались словами: «Oui, maman» и «Non, maman»[18], да еще, может быть, передавая что-нибудь тете Терезе, которая была среди нас словно королева, предупреждали ее желания жеманным: «Madame désire?»[19] Но едва ли больше того. Они сидели бок о бок, одетые совершенно одинаково и с одинаковыми челками, нельзя сказать, чтобы некрасивые, но и не дурнушки, а просто очень благовоспитанные девицы, в то время как их матушка толковала со мной о Ги де Мопассане и о романах Золя.