Сильвия, хоть и не знала этой цитаты и не заботилась о том, откуда она взята, с радостью повторяла:
Не видишь ты испанских кораблей… Ха-ха-ха-ха… нигде не видно.
Я жаждал ее. Я ревновал к себе в те времена, когда я расхаживал, как петух, а она бегала за мной, как курочка, и повторяла мои слова. И мне пришла мысль, что в вечной преисподней нам не оставят ничего, кроме наших воспоминаний, чтобы дразнить нас тем, от чего мы умышленно отказались при жизни.
— Горько! — закричал генерал.
Они поцеловались. Оркестр сыграл туш.
Скотли и Браун, сидевшие рядом, казалось, бахвалятся изо всех сил.
— Спокойней! Спокойней! — подсказал я.
— Ничего, — гоготнул Скотли. — Я верю в то, что с американцем надо говорить на его языке! Ха! Ха! Ха!
По ходу застолья Скотли и Браун все больше проникались друг к другу нежными, братскими чувствами. Капитан Негодяев, сидевший слева от меня, придя в задушевное настроение от выпитого, толкнул меня локтем и, глядя на Скотли, произнес:
— Я капитан, он — майор. Но в нашей армии больше нет майоров. Русский штабс-капитан равен по чину вашему капитану, а русский капитан — вашему майору. Так что он майор, а я капитан, и мы — братья по оружию, поэтому я хочу сделать ему подарок. Подождите, я хочу ему кое-что подарить, потому что он майор, а я — капитан, и мы братья по оружию. Хочу ему подарить кое-что. Скажите ему это.
— Что?
Он снял с груди знак.
— Это мой полковой знак, — произнес он. — Я хочу его подарить ему потому, что это — самое дорогое, что у меня есть, и еще потому, что он майор, а я — капитан, и мы — братья по оружию. Скажите это, ладно?
Я толкнул Скотли под локоть, но он был занят разговором с Брауном и только кинул:
— Подождите минутку.
— Он занят, — сказал я.
— Скажите, что это самое дорогое, что у меня есть. Он был у меня на груди, когда в него попала пуля, и он спас мне жизнь. Клянусь, что никогда не расстался бы с ним, оставил бы его лучше моим дочерям и их детям. Но сегодня я хочу подарить его ему, потому что, говорю же, он майор, а я — капитан, и мы равные по званию и братья по оружию, и это — самая дорогая вещь, которая у меня есть. Я хочу, чтобы он дорожил ею. Скажите ему это, скажите!
— Подождите минутку, — произнес Скотли, когда я опять толкнул его под локоть, и продолжил, глядя на Брауна туманным, мягким взором:
— Ты славный малый, старина Филип, и я ничуть не против, чтобы Соединенные Штаты когда-нибудь присоединились к Британской империи — когда-нибудь!
— Гы! Ты мировой парень, Перси, — ответил Браун, — и мы присоединимся к вашей империи в тот самый день, когда вы переведете свою столицу в Вашингтон.
— Слушайте, Скотли! — произнес я. — Негодяев…
— По очереди, по очереди!
— Скажите ему, — настаивал капитан Негодяев, — как он мне дорог!
— Боже святый, да подожди же немного! — зарычал Скотли. — Я не могу разговаривать сразу с двумя.
Капитан Негодяев пытался шумно его убедить.
— А ну-ка, закройся, командир! Не кипятись так! — приказал Скотли, поворачиваясь к нему с бесцветным взглядом.
— Но он хочет подарить вам свой полковой знак, — объяснил я.
Капитан Негодяев дал мне знак, и я передал его Скотли.
— Ладно, старина, — сказал тот русскому, запихнув знак в карман, — но я же не могу говорить сразу со всеми, правда? — И он снова повернулся к Брауну.
— Вы ему сказали? Сказали? — приставал ко мне капитан Негодяев. — Он будет им дорожить?
— О да, еще как будет.
— Но он ничего не сказал.
— Он был занят разговором с Брауном.
— Но это самое дорогое, что у меня есть!
Весь остаток ужина Негодяев был неразговорчив. В нем уже не чувствовалось задушевности, только немота, словно он был смертельно оскорблен. Но у меня были свои проблемы, и меня не волновали его. Люди, предметы, разговоры были «атмосферой», заряженной моей любовью. На свете была одна только вещь — моя ревнивая любовь, и все другое отвлекало внимание и добавляло к моим страданиям. Я видел ее, сидящую в вечернем освещении, мягкий свет фонарей на ее темных волосах. Я слышал, как она смеется, как играет «Четыре времени года»: мелодия, от которой хотелось плакать. Бежать с ней по полям, сходить вместе с ней под дождем вниз по склону, видеть ее во сне, сидящую за ужином в жоржеттовом платье цвета шампанского, нежнейшую из фей, ее темные бархатистые глаза застенчиво, легко моргают. А потом проснешься — а ее нет. Я воображал, как напишу ей откуда-нибудь издалека: «Сейчас заполночь. Я только что с ужина, где кто-то произнес: «Сильвия!» — и мысль о тебе пронзила сердце, словно стрела. Я не слышал, что говорил мой сосед; я вежливо слушал, но душой находился с тобой, за тысячу миль отсюда. Где ты, Сильвия-Нинон?
97
Цитата из пьесы Р. Б. Шеридана (1751–1816) «Критик, или репетиция одной трагедии» (1779) (пер. М. Богословской и С. Боброва).