Я негромко заиграл, импровизируя по ходу.
— Что это?
— Положи меня, как печать, на сердце твое.
Она засмеялась.
— А ведь верно.
Сильвия, в этом платье такая легкая, такая хрупкая, бледная и нежная, как чайная роза, сидела позади меня на высоком мраморном столе (на котором когда-то доктор Мергатройд сжег задник штанов), болтая ногами. Внезапно, во время моей игры, слезы покатились из ее больших карих глаз.
Я смотрел на нее.
— Ты видела, что я плачу, дорогая?
— Нет.
— Я плакал, когда играл.
— Не плачь. А то я тоже заплачу.
— Но ведь у тебя были слезы, — сказал я немного ревниво. — Я видел.
— Чуть-чуть.
Я импровизировал и импровизировал, пока, наконец, не сфальшивил. Мне было жаль всего того, чего мы не так и не сделали: прогулки, которой мы не совершили; поцелуя, которого не запечатлели, не продлили.
— Навсегда, навсегда, навсегда…
— Не имеет значения, дорогой; ты придешь ко мне сегодня, — прошептала она.
— Что? — Я проглотил удивление, но не смог скрыть недоверчивости при этом известии, казавшемся таким хорошим, что просто не верилось.
Она сказала:
— Приходи сегодня ко мне после десяти, когда все заснут. Обещай мне!
— Ты этого хочешь? — спросил я самодовольно, инстинктивно сдерживая удивление из страха, что мое потрясение может потрясти ее и сбить первоначальное намерение, как я сделал бы с кем-нибудь, кто предложил бы мне 100,000 фунтов — чтобы его предложение не выглядело слишком щедрым для дарителя. — Ты этого хочешь?
— Да.
И поскольку она намеренно сообщила эту нежданную весть самодовольным тоном, чтобы меня охватила дрожь, мое ответное самодовольство (стратегию которого она не понимала) стало для нее небольшим разочарованием. Я должен был задрожать от восторга и благодарности за эту возрожденную любовь, предлагаемую ей.
— А Гюстав? — спросил я неуверенно, боясь подтверждения.
— Ну… это же последний раз. Ему нечего беспокоиться… в смысле… потому что это в первый раз. Кроме того, он ничего не узнает.
— Но может.
— Ничего он не узнает, — покачала она головой. — Он такой дурачок!
— Ты… ты уверена, что не против, дорогая?
— Все молодые, кто любит друг друга, живут друг с другом.
— Конечно, живут! Конечно!
Читатель знает, что когда она без лишнего звука отвергла меня по настоянию своей матушки-эгоистки, меня глубоко тронуло ее самопожертвование. Страсть превратилась в сочувствие. Какая высокая, возвышенная форма любви! Но когда обстановка переменилась, я подумал: «Отчего бы нет? Почему бы моей глупой тетке не получить все так, как она хочет?»
Хотите вы того или нет, а тетю со счетов списать не удастся. Мои любовные отношения с Сильвией были настолько пронизаны теткиным влиянием, что практически полностью вышли из-под нашего контроля. И сейчас, после долгой череды неудач, возможность просто валилась нам в руки. Если бы мы действовали по-другому, меня бы не звали Джордж Гамлет Александр Дьяболох, а ее — Сильвия Нинон Тереза Анастасия Вандерфлинт. Так что если кого и винить, то тетю Терезу. У меня не хватает крепких слов, чтобы осудить ее возмутительное поведение. Оно было бессовестным. Непростительным. Оно было… позорным, черт подери!
Без двадцати минут десять я был на моем чердаке и смотрел, как город растворяется в сгущающейся мгле. Дурацкие ассоциации приходят в голову — Götterdämmerung[104]. Я просматривал книгу, посвященную ученому разбору разницы между «субъективным» и «объективным», и, размышляя над этой разницей, едва не уснул. Я, как помните, интеллектуал. Я выкурил сигарету, зажег другую, а когда часы на столе пробили десять, выбросил сигарету и пошел к Сильвии.
Не знаю, насколько вы готовы последовать за мной в моей попытке ничего не упустить. Я — неопытный писатель, новичок в описании жизни. Итак, я постучался в дверь Сильвии. Ответа не было. Я вошел. И внутри никого не оказалось.
Я уловил аромат Cœur de Jeanette и пудры. Так я и сидел в комнате Сильвии, глядя на ее девические книжки, ее девические вещи. Почему-то отрывок из Мопассана, вычитанный когда-то у Арнольда Беннета, упорно сидел в памяти и не желал уходить: «Сколько ночей провел я, оплакивая бедных женщин былого, столь прекрасных, столь нежных, столь милых, открывавших объятия и даривших поцелуи, а ныне мертвых! Но поцелуй бессмертен! Он переходит с уст на уста, из одного столетия в другое, от одного возраста в другой. Люди получают его, дарят и умирают».[105] И казалось, что Сильвия была уже мертва, сокрушена, забыта — навеки проклята!
Я поднялся. Увидел свое лицо в зеркале. Зачесал свою черную шевелюру со лба с помощью ее гребешка: это доставило мне тайное наслаждение. Гребешок заискрился. Какого утонченного удовольствия, громадного счастья была полна жизнь! Большая птица расправила крылья во мне, готовая взлететь. Я огляделся. Мне хотелось, чтобы у меня были цветы — наводнить ее комнату цветами, как в «Красной лилии»[106]. Но сейчас не было времени. На запачканных, порванных обоях висела копия английской олеографии — один Бог знает, как она сюда попала и почему Сильвия не повиновалась импульсу и не выкинула ее — молодая женщина в подвенечном платье, с букетом роз в руке, обтянутой белой перчаткой, и надпись: «Тревожный момент — в ожидании жениха». И мне пришла мысль: «Мы поменялись ролями». Я смотрел в окно, прижавшись бровью к ледяному стеклу, гадая, надеясь, сомневаясь, — глядел, как город затмевается темнотой, нарастающая цепочка фонарей непрерывно, серьезно мигает. Цветы на обоях. Как они дополняют друг друга, создавая образы! Тик-так, тик-так — эпоха за эпохой, время отступает в прошлое, жизнь истекает. На столе стоял бронзовый бюст Сильвии, выполненный знакомым молодым скульптором. Кого зазывают эти плечи, эти груди? Какие восторги выманивают? Внезапно мне показалось, что я греюсь в лучах солнца, купаюсь в эмпирических ожиданиях: эта красота, которую я всегда искал и упускал, была моей — готовилась стать моей каждую минуту. Было так, словно будущее и прошлое сгустилось в один огромный смутный сон; но настоящее оставалось, стало моментальным и вечным — и поэтому невыносимым. И я думал о том, как, когда все эти беды и восторги закончатся, я снова вернусь к своему мирному, трезвому трактату, посвященному эволюции поведения.
104
Götterdämmerung (нем.) — «Гибель богов», опера Р. Вагнера, четвертая часть цикла «Кольцо Нибелунга».