Ночь, как я сказал, была так светла, прозрачна и благоуханна, что путешественники, желая насладиться этим воздухом, отстегнули фартук коляски; то были молодые люди — мужчина и женщина, закутанная в большую шаль или плащ и склонившая голову к плечу поддерживающего ее спутника. В эту минуту возница вышел с огнем, чтобы зажечь фонари в коляске; луч света скользнул по лицам путешественников: я узнал Альфреда де Нерваля и Полину.
Опять он и опять она!.. Казалось, не случай, а какая-то разумная высшая сила устраивала наши встречи. Но как изменилась она со времени нашей встречи в Пфеффере, как была бледна, как измождена, — словно это была уже не она, а только ее тень. Однако эти поблекшие черты напомнили мне еще раз тот неясный образ женщины, что хранился в глубине моей памяти, при каждой из встреч возникая из прошлого как туманное видение Оссиана. Я готов был окликнуть Альфреда, но вспомнил, что спутница его не хотела, чтобы ее видели. Несмотря на это, чувство печали и жалости влекло меня к ней; мне хотелось, по крайней мере, дать ей знать, что один человек молится о ее душе, слабой и готовой отлететь, страстно желая, чтобы она не оставляла прелестного тела раньше времени!.. Я вынул из кармана визитную карточку, написал на ее обороте карандашом: «Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!» Вложив записку в середину букета роз, померанцевых и миртовых цветов, который был у меня в руках, я бросил его в карету. В ту же самую минуту возница тронул лошадей, но я все же успел увидеть, как Альфред высунулся из экипажа и поднес мою карточку к фонарю. Он тут же обернулся, сделал мне рукой знак, и коляска исчезла за поворотом дороги.
Шум экипажа удалялся, но на этот раз его не прерывала песнь соловья. Повернувшись к кустарнику, я пробыл еще час на террасе в напрасном ожидании. Глубокая печаль овладела мной. Я вообразил себе, что эта певшая птичка — душа молодой женщины, которая пропела прощальную песнь земле и, умолкнув, отлетела на небо.
Восхитительное расположение гостиницы, стоявшей у подножия Альп на границе с Италией; тихая, но в то же время оживленная картина Лаго Маджоре с тремя его островами (на одном из них был сад, на другом — деревня, на третьем — дворец); первый зимний снег, покрывший горы; последнее осеннее тепло, пришедшее со стороны Средиземного моря, — все это удержало меня в Бавено на неделю, потом я направился в Арону, а затем в Сесто Календе.
Здесь меня ожидало последнее напоминание о Полине: звезда, движение которой по небу я наблюдал, померкла; ножка, такая легкая на краю бездны, сошла в могилу!.. И исчезнувшая юность, и поблекшая красота, и разбитое сердце — все поглощено камнем, покровом смерти, который так же таинственно скрыл холодное тело, как при жизни вуаль покрывала ее лицо, и не оставил для любопытного света ничего, кроме имени «Полина».
Я отправился взглянуть на эту могилу. В противоположность итальянским гробницам, обычно стоящим в церквах, она возвышалась в прекрасном саду, на обращенном к озеру склоне лесистого холма. Был вечер; каменное надгробие светилось в лунном сиянии. Я сел подле него, пытаясь собрать все впечатления об этой молодой женщине, рассеянные и неясные; но и на этот раз память мне изменила: я мог представить себе только какой-то неопределенный призрак, а не живую женщину; в конце концов я отказался от попыток проникнуть в эту тайну, пока не увижу Альфреда де Нерваля.