И такъ, я говорю, что конституція 1852 года совершенно различна отъ конституціи 1830 года, что онѣ не согласимы между собою и что плодомъ декрета 24 ноября, предоставившаго законодательному корпусу и сенату нѣкоторыя изъ правъ, которыя обезпечены были за ними хартіею 1830 года и затѣмъ отняты конституціею 1852 года, было то, что въ странѣ поднялась болтовня, исполненная обманчивыхъ надеждъ — во всемъ, что касалось имперіализма, и самыхъ ретроградныхъ стремленій — на случай перемѣны во власти.
Теперь страна находится въ движеніи и никакое давленіе не въ силахъ ее сдержать; чѣмъ болѣе стараются сдерживать ее сверху, съ помощію ли сената, или законодательнаго большинства, съ помощію ли журналистики и даже рѣчей самого императора, тѣмъ болѣе она рвется къ цѣли своихъ страстныхъ стремленій, которыя дѣлаются еще яростнѣе вслѣдствіе того, что имѣютъ обаяніе антагонизма между правительствомъ и народомъ. Мы видимъ уже, что идея, которую считали умершей, напротивъ и пользуется успѣхомъ, и не имѣетъ недостатка въ аргументахъ; власть, свернувъ съ дороги, своей недальновидностью, своей рутиной сдѣлала все, чтобы воскресить эту идею.
Посмотрите, что происходитъ вокругъ насъ, послушайте, что говорится. Не найдемъ ли мы доказательствъ того, что нація нынѣ очутилась лицомъ къ лицу передъ конституціей 1814 года? Всѣ сознаютъ, что нынѣ уже невозможно довести реставраціи бонапартизма до его послѣдняго вывода, т. е. до конституціи чисто аутократической, какова конституція 1804 года; не менѣе очевидна также противоположность военнаго порядка съ обществомъ промышленнымъ и буржуазнымъ; около себя мы видимъ прогрессъ свободы или лучше сказать — европейскую федерацію, какъ противоположность развитія имперіализма; передъ вами разность системъ различныхъ странъ, которыя, постоянно сталкиваясь другъ съ другомъ, призваны слѣдовать по одному пути; мы постоянно имѣемъ передъ глазами невыносимое для насъ сравненіе личнаго правительства, утвердившагося во Франціи, съ правительствомъ парламентарнымъ, принятымъ въ большей части европейскихъ государствъ; наша невѣжественная демократія не способна провести идею и составить персоналъ республики; мы оказываемъ самое благосклонное расположеніе къ лицамъ, которыя такъ долго и такъ блистательно служили прежней системѣ и которыя сомкнулись подъ девизомъ легальной оппозиціи, привлекшимъ къ себѣ даже нѣкоторыхъ избранниковъ, которые еще недавно выказывали себя представителями республиканской идеи; наши старые и новые парламентаристы безъ отвращенія приносятъ присягу — этотъ династическій символъ, и какъ будто говорятъ императору: «будьте нашими руками, а наши сердца принадлежатъ вамъ»; избирательныя массы внезапно соединились подъ либеральнымъ знаменемъ Жирардена, Гавена и Геру — друзей имперіи; въ циркулярахъ Пелльтана появился буржуазный девизъ: «свобода, общественный порядокъ»; наша трибуна находится въ вынужденной и многозначащей сдѣлкѣ съ правительствомъ; Тьеръ произноситъ необыкновенно эффектныя рѣчи и дѣлается героемъ настоящей минуты, героемъ, за которымъ потянулось бы большинство законодательнаго корпуса, если-бы это было возможно, подобно тому, какъ это дѣлаетъ волей-неволей меньшинство. И много бы можно было привести такихъ симптомовъ; но выставлять ихъ было бы утомительно. Все это въ совокупности не доказываетъ ли того, что система 1814 года, исправленная въ 1830 году, не смотря на всеобщую подачу голосовъ, измѣнившую всѣ условія правительства, сдѣлалась фантастическимъ объективомъ политики націи?
И въ правительственной сферѣ обнаруживается то же стремленіе. Нѣтъ сомнѣнія, что конституція 1852 года имѣетъ своихъ энергическихъ сторонниковъ; есть даже такіе, которые не хотѣли бы декрета 24 ноября. Но эта крайняя приверженность обнаруживается только въ самыхъ горячихъ друзьяхъ, золотая же средина сноситъ его; и если трудно утверждать, что самъ глава государства рѣшился примкнуть къ этой золотой срединѣ, то нельзя однако сказать, чтобы онъ и отрицалъ ее. Но положительно вѣрно лишь то, что приверженцы раздѣлились на два лагеря: характеръ преній въ сенатѣ и въ законодательномъ корпусѣ; уступчивость, съ которою правительственные ораторы относятся къ оппозиціи; этотъ взаимный обмѣнъ любезностей; предупредительность; увѣренность въ томъ, что всѣ старыя партіи превратятся въ одну громадную бонапартистскую партію, какъ скоро власти угодно будетъ внять голосу ихъ мольбы, и вообще все, что происходитъ въ высшихъ сферахъ правительства и въ самыхъ глубокихъ залежахъ населенія, — все ясно показываетъ, что февральская Франція, сдѣлавшись охотно Франціею 2 декабря, — отъ чистаго сердца готова возстановить іюльскую Францію.