У нее наверняка кто-то есть, подумал Моше.
И он попытался произвести на нее впечатление. Скажем, интеллектуальное.
— Но это так, в этой пьесе было так интересно играть, — сказал он. Она кивнула. — На самделе, такая, в общем, превосходная роль, текст не проблема, — продолжал он.
Нана задумчиво спросила:
— А эти постоянные шуточки? И некоторые места — просто ужасные. “Кажется мне, что призрак Шарлотты Корде вошел в мою душу”. Ужасно, ужасно. Это так романтично.
Моше уже и сам был не рад, что так нахваливал роль. Ему хотелось соглашаться с Наной.
Он сменил курс.
— Да, это так, — ответил Моше. — Я имею в виду, Уайльд превращает классовые различия в стиль. Он романтизирует понятие класса.
Оба остановились. Разговор остановился. Никто из них не понял сказанного. Моше уж точно не понимал. Он покачнулся. Он устоял на ногах. Нана уставилась в свой пустой бокал из-под шампанского.
Паузы в разговоре ужасно сложная вещь. Они требуют непринужденности. К сожалению, ни Нана, ни Моше не чувствовали себя непринужденно.
— Ну тойсть это вроде как узаконенная пропаганда? — нервно добавил Моше, а Нана ответила, будто в замедленной съемке, повторив:
— Романтизирует понятие класса.
Моше наморщил лоб и немного выпятил губы, чтобы показать, что он интеллектуально озадачен. Потом Моше искоса взглянул на Папу.
Папа болтал с Анджали о театральной расовой политике. Он обещал реформы.
11
Таким было начало. Этот разговор и стал началом романа Наны и Моше. Но Нана этого не знала.
Как жаль, подумала бы Надежда Мандельштам, как жаль, но, возвращаясь с Папой в Эджвер, она не думала о Моше. Она почти забыла о нем. Она думала о театрах.
Театры ставили ее в тупик.
Сначала фойе. Папа непринужденно болтал в фойе, задирая голову, чтобы взглянуть на своих солидных высоких собеседников. А Нана его слушала, и участливо поглядывала на парнишку с лотком программок и мороженого “Лосли Дэри” на шее. Нана сострадательно обратила внимание на то, что его аккуратно закрепленная гелем челка прикрывает прыщи.
И потом зрительный зал, помпезный зрительный зал. Она наблюдала за тем, как гаснут огни в зале. Зрители закругляли разговоры хриплым шепотом. Нана пересчитала белые стрелки пожарных выходов, потом белых бегущих человечков на подсвеченном зеленом поле.
Папа коснулся ее руки. Он напомнил ей про очки, лежавшие у нее на коленях. Улыбнулся ей.
Потом на сцене появилась звезда программы в обличье князя Павла Мараловского. Его зовут э-э-э, Моше как его там, бормотал про себя Папа, пытаясь разглядеть программку в тусклом свете указателей выхода. Моше, великосветский социалист, тянул свои избитые остроты. “При настоящей демократии каждый станет аристократом”. Никто не смеялся. Князь Мараловский зачитывал свои эпиграммы. “Культура полностью зависит от кулинарии. Единственный желанный для меня способ заслужить бессмертие — это изобрести новый соус”.
Нану удивил финал “Веры, или Нигилистов”. Она была поражена его сентиментальностью. Вера, в муках любви, спасает Россию, но убивает себя. Нана повернулась к своему милому Папе. Она надеялась, что он тоже улыбается.
Папа не улыбался. Папа был просто ангел. Финал пьесы тронул его. Он чуть не плачет, подумала Нана. Но она любила своего Папу, любила его больше всего на свете, и ее не смутили его слезы. Нет, ей просто захотелось о нем позаботиться.
— Все в порядке, Папа, все хршо, — прошептала Нана. — Не беспокойся. Она еще дышит.
Нана просто не понимала театров.
12
Анджали вернулась домой около полуночи. Она жила со своим братом на квартире в Кентиш-тауне. Ее брата звали Викрам. В этой истории Викрам больше не появится. Я рассказал о нем просто, чтобы вы не волновались. Чтобы вы поняли, что Анджали не совсем уж одинока.
Анджали зашла на кухню и заглянула в холодильник. Потом закрыла холодильник. Она сняла джинсовую куртку и села в гостиной на диван. Сходила в туалет пописать. Зашла на кухню и открыла морозильник. Достала оттуда картонный стаканчик мороженого “Бен-энд-Джеррис Фиш Фуд”. Открыла его и оставила наверху морозильника. Потом села на диван и взяла скрепленную зажимом пачку бумаги, экземпляр нового сценария Гуриндера Чадхи. Она почти прочитала свои четырнадцать реплик. О том, что она этого не сделала, говорил так и не снятый зажим. Она посмотрела на письмо с просьбой мисс Синха принять этот рабочий вариант сценария. Посидела на диване. Посмотрела на выключенный телевизор.
Анджали вспомнила про мороженое.
Она поднялась и достала из ящика ложку. Мороженое было все еще твердым. И все же она вернулась на диван с мороженым и ложкой. Анджали устало потыкала ложкой в твердое мороженое. Облизала ложку. Потом скатилась на четвереньки и достала присланную ее мамой кассету с записью “Шоли”. Подумала, стоит ли смотреть четырехчасовой фильм. Поразмышляла, как ей не нравятся серьезные болливудские фильмы. Она любила веселые, легкомысленные фильмы. Потом посмеялась над вкусами своей матери, громко, во весь голос. Смеяться вслух было довольно странно. Она вставила кассету в видеомагнитофон и нажала кнопку “Play”. Включила телевизор и нашла нулевой канал.
Ей не хватало бывшей подружки. Ей не хватало Зоси. Она вспоминала, как ходила на последние сеансы смотреть фильмы на хинди в кинотеатр “Белль-вью” в Эджвере. “Белль-вью” был расположен рядом с домом Наны и Папы, но Анджали этого еще не знала. Семья Анджали жила в Кэнонс-парке, и они ходили в киношку все вместе. Почему-то они всегда называли кино “киношкой”. Она вспоминала, что Мадхури Диксит нравилась ей больше, чем Амитабх Бакчан. Она вспоминала, как они ели самосу в “Белль-вью” и мама заправляла щекотную салфетку ей за футболку. Анджали вспоминала, как любила маленького комика по имени Джонни Уокер. Она вспоминала, как он играл в фильме Гуру Дутта “Мистер и Миссис-1955”, особенно шлягер “Диль пар хуа айса джаду” в исполнении влюбленного Гуру Дутта, который Джонни слушал в баре, по дороге на автобус, и в автобусе, в дороге. Или Мадхури Диксит в фильме “Девдас”, с маленьким золотым ромбиком на лбу между глаз. Анджали подумала, что болливудские фильмы-масала нельзя назвать по-настоящему техничными. Их притягательность сложно объяснить.
Анджали была сравнительно успешной актрисой, со сравнительно неуспешной личной жизнью.
Это не так уж необычно, я думаю.
В конце концов, секс — это еще не все.
II
3. Они влюбились
1
Нана влюбилась в Моше 28 апреля.
Так предполагал Моше. Он запомнил именно эту дату. В этот день, думал Моше, Нана потеряла голову, увидев его представление в гостиной.
Это может показаться не слишком правдоподобным. Так это и было неправдоподобно. Вот узнаете, что это было за представление, и вся история покажется вам и вовсе неправдоподобной.
Они были на квартире у Моше в Финзбери, на втором этаже викторианского дома. Моше объявил кунштюк с подушкой.
— Кун што? — спросила Нана.
— Трюк с подушкой, — ответил Моше.
Трюк с подушкой состоял в следующем. Моше распахнул окно и взял в руки подушку. Его бабушка украсила ее большим красным бархатным сердцем. Он сжал подушку в объятиях. Потом прошелся по комнате, баюкая ее, сюсюкал и целовал подушку, подкидывал малютку в воздух и снова ловил его. Подушка взмахивала своей золотой бахромой. Нана смотрела на Моше не отрываясь. Он был на седьмом небе от счастья отцовства. Но вдруг дитя выскользнуло из рук Моше и вылетело в окно, гулко шлепнувшись на тротуар. Оно лежало там, рядом с пустым ящиком от “Хайнекена”. А Моше изображал горе, оплакивая своего ребенка. Разумеется, Нана полюбила его вовсе не тогда. В минуты высокого искусства такого не случается. Да если бы и случилось, то уж точно не в этот раз. Но таково было умозаключение Моше. Он умозаключил, что Нану очаровал его талант.