— Стой, Семен, давай тормози! — громко сказал коренастый солдат и блеснул металлическим зубом. — Таракан, падла, опять отстал.
Сержант остановился. Медленно и осторожно сгибаясь, сбросил с плеч пулемет, оглянулся. Коренастый с двумя автоматами за плечами и руками, свисающими почти до колен, стоял чуть ниже на склоне, покачиваясь, и смотрел на отставших: те приближались.
— Чо! Умираете?! — презрительно крикнул он.
— Садись, Расул, мал-мал отдохнем. — Сержант сбросил ремень с распертым подсумком, флягой и штык-ножом, сверху опустил пулемет — так, чтобы песок не попал в механизм; сам присел рядом.
Расул сплюнул. Он стоял и смотрел на отставших солдат. Маленький совсем взмок: в двух шагах от Расула поставил на землю коробки, дернул плечом, скидывая ремень автомата, и принялся сосредоточенно рукавом утираться. Засаленным манжетом он тер смуглое от рождения лицо, серое от загара и грязи, да еще какое-то сморщенное, будто от долгих прожитых лет и непосильной работы.
— Садись, сын избекского народа, кури, — брезгливо усмехнулся Расул, скидывая с себя автоматы, свой и сержанта. — Твой дембель не скоро, а нам скоро домой. — Расул вдруг изменился в лице: — Сколько старому осталось, доложи немедленно!
Молодой солдат замер, насупился. Он опустил голову и неловко провел руками по крупным складкам своих грязных штанов, вопросительно посмотрел на сержанта.
— Не понял, что ли!.. — гаркнул Расул.
Щуплый солдатик втянул голову в плечи, однако в крохотных серых глазах его промелькнул неожиданно холод,
— Садись пока, отдыхай, Бабаев, — сказал сержант.
Маленький ростом и телом солдат Бабаев опустился на корточки, поджав под себя автомат. Снял каску с торчащими во все стороны клочьями мешковины. Бритая голова Бабаева оказалась не больше доброго кулака, глаза усталые, но спокойные.
Рядом остановился последний из четверых, худой и высокий солдат. По фамилии он был — Каракулиев. Иса Тачбердиевич, туркмен, но звали его все Тараканом. Бабаев повернулся и сказал ему что-то на своем языке; тот ничего не ответил, опустился на корточки и свесил к коленям голову.
— Как дела, Таракан? — крикнул Расул, сидевший уже прямо на склоне разутый. — Чо, живот болит, да?
Таракан ничего не ответил, даже не шевельнулся.
— Тащишься, что ли? — не унимался Расул.
— Тебя трогает?! — вдруг ответил Иса.
Расул как будто не слышал; кося одним глазом на небо, он пожамкал снятый носок, время от времени стряхивая. Каска лежала у него между ног.
— У-у! Не понял?!.. — Он словно вдруг опомнился. Взял в руки второй носок, поднося его ближе и как бы принюхиваясь. — Борзеешь, да?
Таракан не выдавил больше ни звука, замкнулся. Так и сидел на корточках, будто сложенный вчетверо; лицом уткнулся в колени.
Сержант уселся на склоне всех выше. Он смотрел вниз — на распахнувшуюся перед ним лощину. Теперь, как в полузабытой детской игре на разноцветном картоне, он видел всю свою батарею: все шесть фишек-машин выстроились дугой, рассекающей крупную вязь бахчевых полей, и еще один ряд машин, транспортно-заряжающих, стоял поближе к склону, полускрытый зеленью саде.
Еще утром — еще только светало, он шел, сонный, в липком тумане к призрачно белевшему подножию склона, осторожно перешагивая канавы, но то и дело натыкаясь ногами на что-то округлое, плотное, твердое, и оно при этом откатывалось. И голова его была тяжелой и твердой, как эти арбузы и дыни, и слышался отчаянный хруст, машины их давили колесами. Позади — из тумана и мрака — доносились крики, там мелькали фары, взлетали осветительные ракеты — батареи делали третий заход, чтобы наконец занять огневую позицию; и эти хриплые вздохи под ребристыми скатами едва различались в реве моторов.