— Таракан! — крикнул Семенов.
Солдат не шевелился. Сержант постоял еще и прилег за бугор, достал из пачки влажную сигарету, закурил. Из другого кармана вынул толстый блокнот и огрызок карандаша; поставил дату — 20-25 июня 1980 года — и начал быстро писать.
Первым отправили Конягу, Славика Конева. Они были друзьями. На третий месяц у него вскрылась желтуха. Она всегда начиналась по-разному; старший офицер батареи, тот, например, желтел постепенно. Но это было еще весной, ранней и быстрой, во время самого первого рейда. Конягу прихватило покруче. Они трое суток бомбили горный кишлак, километрах в ста от Самангана, — хороший, богатый кишлак. При этом объедались дынями, арбузами, сливами и виноградом: прочищали огрубевшие от сухарей и консервов желудки. Достали еще кое-что, и немало, этим заведовал Таракан. Он давился и кашлял, когда проводил свою очередную «политинформацию»; говорил, что травка — что надо! А он был в этом деле профессором. Коняга все валялся скрюченный под машиной. Почти ничего не ел, только пил кипяченую воду — тут же отблевывался. Потом еще подолгу стонал. Но через несколько дней опустилась «вертушка», и на этом его мучения кончились.
Но наутро, после перемещения, когда занимали новую огневую, Борька напоролся на нож. Борька из отделения связи. Он тянул телефонный кабель от НП к огневой, шел мимо какой-то землянки с округлою насыпной крышей; она находилась на склоне и была похожа на крохотный глиняный планетарий, — да, там еще торчали длинные жерди, обвешанные пестрыми лоскутьями. Борьку подвело любопытство, он ввалился туда посмотреть — и не успел даже охнуть. Потом оказалось, что этот сарай ни много ни мало, а самое что ни на есть священное место. Ребята рассказывали, как они делали из него решето. Того душмана с ножом, побывавшим в Борькином животе, выволокли на свет за ноги, и кто-то еще сказал: «Да простит нас аллах...» Таракан тогда обернулся и жалобно простонал, что аллах всемогущ и прощает того, кто ему молится. Однако и тогда вот пальцы его, Таракановы пальцы, все шарили в одежде убитого, не гнушаясь крови чужой. Он стоял на коленях перед мертвым афганцем, — и даже лица их были похожи, иссушены горячим восточным солнцем и тем, что искал Таракан в одежде убитого.
Семенов в это время нес Борьку. Вместе с Лешкой они тащили его на плащ-палатке вниз, к огневой. Склон был крутой и сыпучий, они то и дело сбивались, спешили, однако старались не терять равновесия, падать было нельзя: у них на руках стонал и плакал Борька — он никак не хотел молчать. Все твердил про какого-то старика беззубого, у которого, еще на прошлой боевой операции возле Баглана, он спрашивал время, а потом вдруг ударил его прикладом в лоб; а часы все равно потом продул в карты, уже в лагере!.. И Семенов, будто чувствовал сам Борькин пульс в горячечной мокроте и неприятный утробный запах, подумал: да пусть себе говорит, наверное, так ему легче... На огневой уже опять поднялся столб пыли и навалился всепроникающий вертолетный рокот, раздирая одежду, срывая каску и как бы выдавливая из сознания голос Борьки.
— Семен... товарищ сержант... — Таракан оказался рядом с Семеновым, пытаясь заглянуть ему прямо в глаза.
— Ну что тебе?
— Мне это, Семен... разговаривать хочу...
— Ну что, говори, — сержант закрыл блокнот, откинулся на спину.
Таракан жадно и заискивающе смотрел на него.
— Все, я все... Мне уже не жить, моя жизнь кончилась... Я не могу, если анаши нет... Семен, расхумариться бы — ой как надо!.. — Таракан еле растаскал языком ссохшиеся губы.
— А-а, вот ты о чем, — вздохнул сержант. — Нет, ничего не получится. Сам не буду и тебе не дам.
— Нет! Сережа, ты меня не понимаешь... Таракан отвернулся, глаза его налились слезами,
— Я курить не могу, — простонал Иса. — Я больше курить не могу анашу, сойду с ума... У меня была девушка, девушка была... Дома, в Тюркмении...
Таракан заплакал. Узкое и смуглое лицо его еще более растянулось, подбородок совсем отвалился и задергался на весу. Иса закрыл руками лицо и уткнулся в горячий песок.
Сержант придвинулся и взял его за плечо.
— Ну, хорош, хватит! Бросишь ты свою анашу, вернешься домой... Все будем путем.
— Не-ет! — Таракан плакал навзрыд. — Я совсем пропал, я дома курил, ой как много курил! И здесь курю... Думал, здесь не буду курить, завяжу...
— Не кури, кто тебя заставляет... Завязывай! Нам бы только вернуться домой, там все будет как надо.
Таракан приподнялся. Он вдруг перестал плакать, смотрел на сержанта, прямо в глаза, и тянулся к нему трясущейся, тощей ладонью.