К 2030 году, только крысы будут счастливы.
Это цент за доллар, сказал Харлан в день, что я предложил продать ему землю Арлетт, и, в конечном счете, я был вынужден продать финансово-юридическому отделу кампании «Фаррингтон» даже меньше чем за доллар. Поверенный Эндрю Лестер, принес документы в гостиницу Хемингфорд-Сити, где я тогда жил, и улыбнулся, когда я подписал их. Конечно, он улыбнулся. Большие мальчики всегда побеждают. Я был дураком, считая, что могло быть как-то иначе. Я был дураком, и все кого я когда-либо любил, поплатились за это. Я иногда задаюсь вопросом, вернулась ли Салли Коттери к Харлану, или он переехал к ней в Мак-Кук после того, как потерял ферму. Я не знаю, но думаю, что смерть Шеннон, скорее всего, разрушила тот ранее счастливый брак. Яд распространяется как чернила по воде.
Тем временем, крысы начали приближаться от плинтусов комнаты. То, что было квадратом, стало замкнутым кругом. Они знают, только что это вскоре произойдет, и ничего, что последует после того, как завершится последний самый важный акт. И все же я закончу. И они не получат меня живым; заключительная маленькая победа будет за мной. Мой старый коричневый пиджак висит на спинке стула, на котором я сижу. Пистолет находится в кармане. Когда я закончу последние несколько страниц этого признания, я воспользуюсь им. Говорят, что самоубийцы и убийцы отправляются в ад. Если так, я знаю свой путь, потому что я был там, в течение последних восьми лет.
Я отправился в Омаху, и если это действительно город дураков, как я привык считать, то я был образцовым гражданином. Я принялся пропивать сто акров Арлетт, и даже при центе за доллар, на это потребовалось два года. Когда я не пил, я посещал места, в которых Генри был в последние месяцы его жизни: бакалея и бензозаправка в Лайм Биске с девочкой в синем чепчике на крыше (к тому времени закрытая и с табличкой на заколоченной двери «НА ПРОДАЖУ БАНКОМ»), ломбард на Доддж-Стрит (где подражая сыну я купил пистолет, лежащий сейчас в кармане моего пиджака), отделение Первого Сельскохозяйственного банка Омахи. Симпатичная молодая кассирша все еще работала там, хотя ее фамилия уже не Пенмарк.
— Когда я передала ему деньги, он сказал спасибо, — сказала она мне. — Возможно он сбился с пути, но кто-то хорошо воспитывал его. Вы знали его?
— Нет, — сказал я, — но я знал его семью.
Конечно, я отправился к Святой Евсевии, но не предпринял попытки войти и спросить о Шеннон Коттери гувернантку или сестру или как там ее величают. Это было холодное и неприветливое здание, из толстого камня и с прорезями окон, отлично демонстрируя, как католическая иерархия, относится в своих сердцах к женщинам. Наблюдение за несколькими беременными девушками, которые крадучись ходили с удрученными глазами, и сгорбленными плечами сказало мне все, что я должен был знать о том, почему Шен с такой готовностью покинула его.
Как ни странно, я почувствовал себя ближе к моему сыну в переулке. Он был за аптекой и стойкой с газировкой на Галлатин-Стрит («Леденецы Шрэффт и лучшие домашние помадки наша Специальность»), в двух кварталах от Святой Евсевии. Там был ящик, вероятно слишком новый, чтобы быть тем, на котором сидел Генри в ожидании девушки, достаточно предприимчивой, чтобы менять информацию на сигареты, но я мог притвориться, и я сделал это. Такое притворство было легче, когда я был пьян, а в большинство дней, когда я появлялся на Галлатин-Стрит, я был действительно очень пьян. Иногда я притворялся, что снова был 1922 год, и именно я ждал Викторию Стивенсон. Если бы она пришла, то я обменял бы весь блок сигарет, чтобы передать одно сообщение: Когда молодой человек, который называет себя Хэнком, появится здесь, спрашивая о Шен Коттери, скажи ему валить отсюда. Применить его энергию в другом месте. Скажи ему, что его отец нуждается в нем на ферме, что возможно вместе, они могут спасти ее.