Когда ее муж принимался бить посуду, мадам Доменико быстрехонько ретировалась, делая вид, что выходит прогуляться. Она останавливалась тогда перед нашим домом и болтала с матушкой. Чаще всего рассказывала о своей дочери. Она говорила, как ей жалко, что та вышла замуж и бросила учебу. Потом справлялась по стоящему у нас на садовом столике будильнику, сколько времени, набрасывала на плечи шаль и спешила домой. Месье Доменико ждал ее. Его присутствие угадывалось по пылающему кончику сигареты, и легко было представить, как он в полумраке всматривается в светящийся циферблат своих часов. Иной раз он располагался перед малинником в складном садовом кресле, пока она убирала в доме, даже если было уже поздно. Такой он ввел график. Ввел с тех пор, как она стала работать в госпитале. Между тем, говорила моя мать, деньги им особо не нужны. Нет, она работала секретарем дирекции не ради денег.
Итак, я был готов помахать рубашкой. Матушка все еще обсуждала что-то с месье Барклаем. Она бы тут же все поняла, если бы заметила меня в слуховом окне. Но тут раздалось знакомое позвякивание велосипеда мадам Доменико, которая подъехала по национальной дороге с прицепленным к рукоятке бидоном молока, и я вновь натянул на себя рубашку. Повернулась на петлях решетка. Я услышал скрежет тормозов, скрип резины о перекошенный обод, пока она спускалась в гараж. Ей понадобилось какое-то время, чтобы пройти из подвала на кухню. В конце концов я расслышал ее шаги. Я представил себе, как она выбирается в своих красных туфлях из погреба. Я расслышал слово «повязка». Она копалась в стенном шкафу. Потом до меня донеслись звуки сметаемого с плиток кухонного пола фаянса. На мгновение он застонал. Она сказала: Ничего страшного, чуть порезался. Нет-нет, мы не будем его ампутировать, все пройдет. И когда она стала напевать, он замолчал.
На полках вдоль лестницы поблескивали запасенные мадам Доменико средства для красоты. Я спустился по ступенькам, готовый, чуть что, бежать. Но время все шло и шло. Я открыл флакончик с лаком для ногтей. Меня вдруг настигло воспоминание: однажды, когда я вернулся из центра с пачкой стирального порошка, мадам Доменико предложила мне панаше[34] и через дверь в кухню попросила принести из погреба бутылку пива и бутылку лимонада. Я сама не могу пошевелиться, сказала она. Вернувшись, я обнаружил, что она, сидя перед раковиной, красит себе ногти. Отвинтив пробку флакончика, она красила крохотной малиново-розовой кисточкой большой палец, отделив его от остальных пальцев ноги ватным тампоном. Я не мог оторвать глаз. Я даже ждал, что она протрет ногу кофе, как с приходом весны делала каждый день. Это улучшает цвет, говорила она. Соседи подумают, что я загорела. Они скажут: Вы только взгляните на мадам Доменико, какая она загорелая, вот что значит вернулась из отпуска.
Дверь на чердак открылась. Я увидел, как в нее просунулась рука мадам Доменико. Я вжался в стену, пытаясь придумать, что отвечу, если она вдруг объявится на чердаке. Она сняла с крюка совок и метелку. Закрывая за собой дверь, подтолкнула ручку бедром, но язычок не заскочил в паз, и дверь осталась приоткрытой. От выхода эту дверь отделял какой-то метр. Отличная возможность сбежать. Но я заметил ее мужа, который курил на террасе сигарету. Она собрала последние обломки фаянса и выбросила их в мусорное ведро, потом подала мужу стакан вина. Он вернулся на кухню. Я был готов выскочить в коридор, а оттуда — на террасу. Оказавшись во дворе, если бы они меня заметили, я всегда мог бы сказать, что меня прислала за сахаром или маслом бабушка.
Он спросил, почему ее не было столько времени. Он потерял терпение. Именно поэтому и разбил стопку тарелок. Он сожалеет об этом. Это был люневильский сервиз, но поступил он так не случайно. Если бы она вернулась вовремя, он не стал бы бить посуду… Его голос смягчился. Он назвал ее каким-то ласковым именем. Я не смог разобрать: Моя маленькая… Он вспомнил о тех временах, когда торговал галантереей. Если бы в один прекрасный день он не продал моток переливчатого хлопка инспектору академии, то, возможно, до сих пор бы мыкался, приторговывая, на своем трехколесном мотороллере. Но его жена, по крайней мере, возвращалась бы вечером вовремя. Ей не пришлось бы проезжать столько километров, ведь, если бы он так и остался разъездным торговцем, они бы здесь не жили. Жизнь была бы не такой тусклой. Не было бы ни политики, ни жуков-дровосеков, ничего. Разве стоило, Анжела, корячиться в саду ради дочери, которая так редко нас навещает? И ему не пришлось бы присутствовать на свадьбе Жанны. Это она, ее мать, да-да, ты! ее поощряла, ее так воспитала. Голос поднялся на тон выше. Она ответила, что все равно его не слушает. Все было как обычно, ему требовалось сорвать на ком-то раздражение, и он выбрал ее. Но на сей раз она не хотела идти у него на поводу. Он сказал: Ты же отлично видишь, что он бездарность, этот ее каменщик, ты же видишь, что она больше сюда ни ногой! Интересно, уж не он ли натравил на нас инспекторов. Так и вижу, как он, сидя в кафе, говорит им: Вам нужно начать с предместий, там будет кому продать ксилофен, взять хотя бы родителей моей жены, у них денег куры не клюют…