В те дни темнело очень быстро, мы говорили почти безостановочно и с непоколебимым упорством шли против ветра. Каждая тема обрастала множеством связей: разговор о наследственных болезнях печени, начатый Тоддом, отразился в моем упоминании о том, как мне хочется поучаствовать в марафоне, отсюда мы перешли к обсуждению теории простых чисел, которое привело к разглядыванию деревенских почтовых ящиков, стоящих вдоль заснеженной дороги; они изрядно проржавели и покосились, и их было одиннадцать, а одиннадцать — это простое число, как объявил Тодд, фотографируя ящики на телефон.
Однажды мы подошли к улице, на которой жил человек в капюшоне. Тогда-то я и поделился с Тоддом своей идеей, откровением, посетившим меня в ту морозную ночь. Я сказал, что знаю, кто этот человек. Все сошлось, все детали: страна его рождения, семейные связи, его появление в городе.
— Ну-ка, — сказал Тодд.
— Во-первых, он русский.
— Русский.
— Он здесь из-за сына.
— Держится он как-то не по-русски.
— Что значит «держится не по-русски»? Вполне возможно, что его зовут Павел.
— Нет, невозможно.
— Вариантов уйма. Павел, Михаил, Алексей, Виктор с ударением на «и». А его умершую жену звали Татьяной.
Мы остановились и всмотрелись в глубь улицы, туда, где стоял серый дом, куда мы «поселили» незнакомца.
— Послушай меня, — сказал я. — Его сын живет здесь, потому что преподает в колледже. Его фамилия — Илгаускас.
Я ожидал, что он опешит.
— Илгаускас — сын человека в капюшоне, — провозгласил я. — Наш Илгаускас. Они оба русские, и отец, и сын.
Я указал на Тодда пальцем в расчете на то, что он ответит тем же.
— Илгаускас не может быть сыном человека в капюшоне — слишком старый, — сказал Тодд.
— Ему и пятидесяти нет. А человеку в капюшоне на вид вполне себе восьмой десяток. Где-то около семидесяти пяти, скорее всего. Все сходится, все совпадает!
— «Илгаускас» разве русская фамилия?
— Разве нет?
— Она из какой-то соседней страны, но совсем не обязательно из России, — заявил он.
Мы стояли и смотрели в сторону дома. Я мог бы предвидеть это сопротивление, но ночное открытие захватило меня всего, притупив инстинктивную предусмотрительность.
— Ты кое-чего не знаешь об Илгаускасе.
— Ну-ка, — сказал он.
— Он читает Достоевского днем и ночью.
Я знал, что он не спросит, откуда мне известна эта деталь. Деталь была потрясающая, и она была моя, а не его, а это значило, что он пропустит ее, не откликаясь. Но тишина оказалась краткой.
— А что, Достоевского только русские читают?
— Дело не в этом. Дело в том, что все сходится. В единое целое, гармоничное, четко структурированное.
— Илгаускас — американец, точно такой же, как мы с тобой.
— Русский — он русский и есть. Он даже разговаривает немного с акцентом.
— Не слышу у него никакого акцента.
— А ты слушай внимательнее, он есть, — заверил его я.
Я не знал, был у него акцент или не было. Канадский клен растет не только в Канаде. Мы выдавали спонтанные вариации на основе того материала, что давала окружающая действительность.
— Ты сказал, что старик живет в этом доме. Я тебе поверил, — продолжил я. — А теперь добавляю, что живет он вместе с сыном и невесткой. Ее зовут Ирина.
— Вместе с сыном. С так называемым Илгаускасом. А имя у него какое?
— Незачем нам знать его имя. Он Илгаускас. И достаточно, — ответил я.
Его волосы растрепались, запыленный и заляпанный чем-то пиджак на плечах почти расходился по швам. Он склонился над столом — квадратная челюсть, сонный вид.
— Если мы вычленим случайную мысль, мысль мимолетную, — говорил он, — мысль, истоки которой необнаружимы, мы начнем осознавать свое повседневное безумие, будничное сумасшествие.
Идея о повседневном безумии пришлась нам по душе. Очень правдоподобно.
— В нашем наиприватнейшем сознании все хаос и муть. Мы изобрели логику, чтобы отвоевать нашу первозданную сущность. Мы доказываем или опровергаем. Мы считаем, что за «м» следует «н».
В нашем наиприватнейшем сознании, подумали мы. Он и в самом деле так сказал?
— Единственные значимые законы — это законы мысли.
Он уперся в стол кулаками, костяшки пальцев побелели.