«…чешский длинный рыжий мутон с поясом и белым воротником мехом наружу…»
«…но джинсы Lee, в палец толщиной брезентовые штаны, с медными молниями в ширинках и заклепками по углам карманов, синие с лицевой и непонятным образом белые с внутренней стороны!»
«…новенькое американское пальто, мягкая бежевая верблюжья шерсть, разрез сзади на пуговичку застегивается, под воротником петелька, рукава спереди реглан, а сзади вшитые…»
Не иронизирую нисколько. Прекрасно понимаю, что все это нарочно, умышленно. И что герою полагается знать толк в таких вещах, раз уж он понемножку фарцует. И что в них, в этих вещах, воплотилась эпоха. И что была такая жизнь, когда обладание брезентовыми штанами с медной ширинкой доставляло человеку гордую радость. Оттого и духота.
Хотя тогдашние старики убедили нынешних стариков, что было не только тепло, но и ветрено. Как же: джаз, Аксенов, Эренбург – без риска для жизни! Плюс продукты из-под прилавка:
«Витька принес полный чешский кожаный портфель всего – три бутылки „Столичной“, большой пакет нарезанной тонкими ломтями языковой, давно исчезнувшей из магазинов колбасы, половину небольшого окорока, кусок швейцарского сыра с дырками, свежего хлеба – заехал к одному из своих клиентов, зашел в Елисеевский со служебного».
Такие натюрморты обеспечивают роману Александра Кабакова жизнь практически бесконечную – по крайней мере, доколь в подлунном мире жив будет хоть один человек, интересующийся бытом социализма.
Тут передано и то чувство, по которому все вокруг тоскуют в наши дни, – отчетливая, безотрадная, отвратительная уверенность в завтрашнем дне:
«После университета светила работа в секретном подмосковном КБ, сто десять рублей и полтора часа езды в одну сторону, и это был еще лучший вариант, а в худшем – школа или техникум, преподавание математики и физики за восемьдесят или девяносто… Профессиональная карьера, даже если она удастся, не обещала настоящего благополучия: в лучшем случае через пару лет можно получить старшего инженера и сто сорок, еще года через три защитить диссертацию, стать кандидатом, вступить в партию – а на это очереди можно ждать и пять лет – и сделаться начальником группы, еще через пять – сектора… Годам к тридцати пяти, если все будет идеально, можно получать рублей триста – триста пятьдесят, начать писать докторскую… От такого будущего его пробивал озноб, а другого, он понимал, быть не может…»
Одна загвоздка. Видно, – не правда ли? – что автор возлюбил героя, как самого себя. И эта любовь, а вернее – страстная жалость, эта странная способность вышеозначенного поколения принимать себя совершенно всерьез, и восхищаться собой, и оплакивать свою участь и неосуществленные таланты, – извините, чуточку смешна.
И потом, беспощадная искренность, неслыханная простота – все это, разумеется, хорошо. Но, в конце концов, охватывает неловкость – ну с какой такой стати мне сообщают, что сорок лет тому назад «в ее трусах лопнула резинка, и он стряхнул их на пол», и что «она помогла ему, он застонал – ее волосок попал и резал»? Пожилые, черт возьми, люди – неужто нечего больше припомнить вслух, порадовать потомков?
Вот про пуговицы – совсем другое дело.
Между прочим, в журнале – только полромана. Весь – печатается в издательстве «Вагриус». Жду с нетерпением.
Уильям Тревор. История Люси Голт
Пер. с английского В.Михайлина. – М.: ООО «Издательство „РОСМЭН-ПРЕСС“», 2003. —
(Премия Букера: избранное).
Бросить, что ли, все, уехать, в самом деле, в Ирландию? Такие красивые ландшафты. И роман замечательный, хотя и награжден Букером. Такая в нем тишина – почти что слышно, как растет трава. Во всяком случае – видно.
Простой, но необычайный сюжет. Как в день отъезда девочка потерялась, а родители решили, что утонула. И уехали на континент, не оставив адреса, – девочка же нашлась, да так и выросла в опустевшем доме на попечении преданных слуг и добросердечных соседей. А мать девочки, об этом не зная, от горя умерла, и вот отец однажды решился навестить свое бедное поместье, – а дочке уже под сорок, и та детская вина и одиночество перековали ей характер, вбили в голову, что нет у нее права на счастье, – а был шанс, был…
А потом действующие лица, одно за другим, уходят, все друг другу простив.
Девятнадцатый, скажете, век? Ничего подобного – двадцатые годы двадцатого (в Ирландии – партизанская война, как у нас в Чечне, и злополучный отъезд был – вынужденное бегство) – и тридцатые – и сороковые – даже пятидесятые.