Идя рядом с ним, она молча, с любопытством и удивлением смотрела на него.
Вокруг них царила сумрачная тишина леса, та тишина, по которой звуки как бы скользят, не нарушая ее меланхоличной гармонии.
Полканов замолчал и, вытирая пот со лба, утомленный своей лекцией, ждал, что она скажет.
Она смотрела вдаль пред собой, сузив свои глаза, и на лице ее дрожали какие-то тени. Минута молчания разрешилась ее тихим возгласом:
— Как вы хорошо говорите!.. Неужели в университете все могут так говорить?
Молодой ученый безнадежно вздохнул, ожидание ее ответа сменилось у него глухим раздражением против нее и жалостью к самому себе. Почему она не воспринимает того, что так логически ясно для всякого хоть немного мыслящего существа? Чего именно не хватает в его речах, почему ее чувство не задевают они?
— Очень хорошо говорите вы! — вздохнула она, не дожидаясь его ответа, и в глазах ее он читал истинное удовольствие.
— Но — верно ли я говорю? — спросил он.
— Нет! — не задумываясь, ответила девушка. — Вы хотя и ученый, но я с вами поспорю. Ведь и я тоже что-нибудь понимаю!.. Вы говорите так, что выходит, как будто люди строят дом и все они в этой работе равны. И даже не они, а всё — и кирпичи, и плотники, и деревья, и хозяин дома — всё это у вас равно одно другому. Но разве это можно? Мужик — он должен работать, вы должны учить, а губернатор смотреть — все ли делают то, что нужно. И потом вы сказали, что жизнь борьба, — ну, где же это? Напротив, люди очень мирно живут. А если уж борьба, значит — нужны побежденные. А общая польза — это я совсем не понимаю. Вы говорите, что общая польза в равенстве всех людей. Но это же неверно! Мой папа полковник — как же он равен Никону или мужику? И вы — вы ученый, но разве вы ровня нашему учителю русского языка, который пил водку… рыжий, глупый, и сморкался громко, как медная труба?
Считая свои доводы неотразимыми, она ликовала, а он любовался ее радостным волнением и был доволен собой за то, что дал ей эту радость.
Но ум его старался разрешить — почему не тронутая анализом, цельная мысль, разбуженная им, работала в направлении, прямо противоположном тому, на которое он ее толкал?
— Вы нравитесь мне, а другой не нравится… где же равенство?
— Я вам нравлюсь? — как-то вдруг спросил Ипполит Сергеевич.
— Да, очень! — утвердительно кивнула она головой и тотчас же спросила: — А что?
Он испугался за себя пред бездной наивности, смотревшей на него ясным взглядом.
«Неужели это ее манера кокетничать?» — подумал он.
— Почему вы спрашиваете об этом? — допытывалась она, глядя в его лицо любопытными глазами.
Его смущал ее взгляд.
— Почему? — пожал он плечами. — Это, я думаю, естественно. Вы женщина… я мужчина… — как мог, спокойно объяснил он.
— Ну, так что же? Все-таки незачем вам знать. Ведь вы не собираетесь жениться на мне!
Она так просто сказала это, что он даже и не смутился. Ему только показалось, что некая сила, с которой бесполезно бороться ввиду ее слепой стихийности, перемещает работу его мозга с одного направления на другое. И он с оттенком игривости сказал ей:
— Кто знает?.. И потом — желание нравиться и желание жениться или выйти замуж — не одно и то же… как вы, наверное, знаете.
Она вдруг громко расхохоталась, а он сразу охладел под ее смехом и безмолвно проклял и себя и ее. Ее грудь трепетала от сочного искреннего смеха, весело сотрясавшего воздух, а он молчал, виновато ожидая отповеди за свою игривость.
— Ох! ну какая… какая же я… была бы жена вам! Вот смешно… как страус и пчела!
И он тоже засмеялся, — не над ее курьезным сравнением, а над своим непониманием тех пружин, которые управляли движением ее души.
— Милая вы девушка! — искренно вырвалось у него.
— Дайте-ка мне руку… вы очень медленно идете, я потащу вас! Нам пора назад… очень пора! Елизавета Сергеевна будет недовольна, потому что к обеду мы опоздали…
Они пошли назад. Полканов сознавал себя обязанным возвратиться к выяснению ее заблуждений, не позволявших ему чувствовать себя рядом с ней так свободно, как хотелось бы. Но прежде этого нужно было подавить в себе неясное беспокойство, которое глухо бродило в нем, стесняя его намерение спокойно слушать и решительно опровергать ее доводы. Ему было бы так легко срезать уродливый нарост с ее мозга логикой своего ума, если б не мешало это странное, обессиливающее ощущение, не имеющее имени. Что это? Оно похоже на нежелание вводить в душевный мир этой девушки понятия, чуждые ей… Но такое уклонение от своей обязанности было бы постыдно для человека, стойкого в своих принципах. А он считал себя таким и был глубоко уверен в силе ума, в главенстве его над чувством.