— Ну что ж? Тебе хуже — а мы все-таки поедем! Ведь да?.. Только вот что — можно с нами ехать Григорию и Маше?
— Григорию, конечно! Но — Маша, — кто же подаст обед?
— А кто же будет обедать? Ты поедешь к Бенковским, мы не вернемся до вечера.
— Хорошо, бери Машу…
Варенька умчалась куда-то. Полканов, закурив папироску, вышел на террасу и стал ходить по ней взад и вперед. Ему улыбалась эта прогулка, но Григорий и Маша казались излишними. Они будут стеснять его — это несомненно.
Через полчаса Ипполит и Варя стояли у лодки, около нее возился Григорий — рыжий голубоглазый парень с веснушками на лице и орлиным носом. Маша, укладывая в лодке самовар и разные узелки, говорила ему:
— А ты, рыжий, скорей возись; видишь — господа дожидаются.
— Сейчас будет готово, — тенором отвечал парень, укрепляя уключины.
Ипполит догадался, кто по ночам шмыгает мимо его окон.
— Вы знаете, — говорила Варя, сидя в лодке и кивком головы указывая на Григория, — он у нас тут тоже за ученого слывет… Законник.
— Уж вы скажете, Варвара Васильевна, — усмехнулся Григорий, показывая крепкие зубы. — Законник!
— Серьезно, Ипполит Сергеевич, — он знает все русские законы…
— В самом деле, Григорий? — поинтересовался Ипполит Сергеевич.
— Это они шутят, — где же! Все-то их, Варвара Васильевна, никто не знает.
— А тот, кто писал?
— Господин Сперанский? Они давным-давно померли…
— Что же вы читаете? — спросил Полканов, присматриваясь к смышленому лицу парня.
— А вот законы, как они говорят, — указал Григорий на Варю бойкими глазами. — Попал мне, случаем, десятый том, — я посмотрел, вижу — интересно. Стал читать… А теперь имею том первый… Первая статья в нем прямо говорит: «Никто не может отговариваться незнанием законов». Ну, я так думаю, что никто их не знает. Вот еще скоро учитель мне положение о крестьянах достанет; очень интересно почитать — что такое?
— Видите какой? — спрашивала Варенька.
— А много вы читаете? — допытывался Ипполит, вспоминая о Петрушке Гоголя.
— Читаю, когда время есть. Здесь книжек много… у одной Елизаветы Сергеевны — до тысячи. Только у нее всё романы да повести разные…
Лодка ровно шла против течения, тихо двигались берега, вокруг было упоительно хорошо: светло, тихо, душисто. Полканов смотрел в лицо Вареньки, обращенное к широкогрудому гребцу, а он, мерно разбивая веслами гладь реки, говорил о своих литературных вкусах, довольный тем, что его охотно слушает ученый барин. В глазах Маши, следивших за ним из-под опущенных ресниц, светились любовь и гордость.
— Не люблю читать про то, как солнце садилось или всходило, и вообще про природу. Восходы эти я, может, не одну тысячу раз видел… Леса и реки тоже мне известны; зачем мне читать про них? А это в каждой книжке и, по-моему, совсем лишнее… Всяк по-своему заход солнца понимает… У всякого свои глаза есть. А вот про людей — интересно. Читаешь, так думаешь: «А как бы ты сам сделал, коли бы тебя на эту линию поставить?» Хоть и знаешь, что всё это неправда.
— Что неправда? — спросил Ипполит Сергеевич.
— А книжки. Выдумано. Про крестьян, например… Разве они такие, как в книжках? Про них всё с жалостью пишут, дурачками их делают… нехорошо! Люди читают, думают — и в самом деле так, и не могут по-настоящему понять крестьянина… потому что в книжке-то он больно уж… глуп да плох…
Вареньке, должно быть, стали скучны эти речи, и она запела вполголоса, рассматривая берег потускневшими глазами.
— Вот что, — давайте мы с вами, Ипполит Сергеевич, встанем и пойдем пешком по лесу. А то сидим мы и печемся на солнце, — разве так гуляют? А Григорий с Машей поедут до Савёловой балки, там пристанут, приготовят нам чай и встретят нас… Григорий, приставай к берегу. Ужасно я люблю пить и есть в лесу, на воздухе, на солнце… Чувствуешь себя бродягой свободной…
— Вот видите, — оживленно говорила она, выпрыгнув из лодки на песок берега, — коснешься земли, сразу же и есть что-то… бунтующее душу. Вот я насыпала себе песку полные ботинки… а одну ногу обмочила в воде… Это неприятно и приятно, значит — хорошо, потому что заставляет чувствовать себя… Смотрите, как быстро пошла лодка!
Река лежала у ног их и, взволнованная лодкой, тихо плескалась о берег. Лодка стрелой летела к лесу, оставляя за собой длинный след, блестевший на солнце, как серебро. Видно было, что Григорий смеялся, глядя на Машу, а она грозила ему кулаком.
— Это влюбленные, — сообщила Варенька, улыбаясь. — Маша уже просила у Елизаветы Сергеевны позволения выйти замуж за Григория. Но Елизавета Сергеевна пока не разрешила ей этого; она не любит замужней и женатой прислуги. А вот у Григория осенью кончится срок службы, и тогда он стащит Машу у вас… Они славные оба. Григорий просит меня продать ему земли в рассрочку… десять десятин хочет. Но я не могу, пока папа жив, и это жалко… Я знаю, что он выплатил бы мне всё и очень аккуратно… Он ведь на все руки… и слесарь, и кузнец, и вот кучером служит у вас… Кокович — земский начальник и мой жених — говорит мне про него так: «Эт-тё, знаитё, опасно бестиё — не поважает начальствё!»