Не знаете ль, что черный камень Кабы
Поддельным признан был на той неделе.
Потом вздохнул, задумавшись глубоко,
И прошептал с печалью: мыши съели
Три волоска из бороды пророка.
127. А. А. Ахматовой
<Порт-Саид. 16/29 апреля 1913 г.>
Милая Аника,
представь себе, с Одессы ни одного стихотворения. Готье переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима сказывается, я отдыхаю как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпеньем жду Африки. Учи Леву говорить и не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире-Дауа много писем. И помечай их числами.
Горячо целую тебя и Леву; погладь Молли.
Всегда твой Коля.
128. А. А. Ахматовой
<Джибути. 25 апреля/8 мая 1913 г.>
Дорогая моя Аника,
я уже в Джибути, доехали и высадился прекрасно. Магический открытый лист уже сэкономил мне рублей пятьдесят и вообще оказывает ряд услуг. Мое нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днем. Вчера я написал стихотворение, посылаю его тебе. Напиши в Дире-Дауа, что ты о нем думаешь. На пароходе попробовал однажды писать в стиле Гилеи, но не смог. Это подняло мое уважение к ней. Мой дневник идет успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать. В Джедде с парохода мы поймали акулу; это было действительно зрелище. Оно заняло две страницы дневника.
Что ты поделываешь? Право, уже в июне поезжай к Инне Эразмовне. Если не хватит денег, займи, по возвращении в Петербург у меня они будут. Присылай мне сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала. Леве скажи, что у него будет свой негритенок. Пусть радуется. С нами едет турецкий консул, назначенный в Харрар. Я с ним очень подружился. Он будет собирать для меня абиссинские песни, и мы у него остановимся в Харраре. Со здешним вице-консулом Галебом, с которым, помнишь, я ссорился, я окончательно примирился, и он оказал мне ряд важных услуг.
Целую тебя и Левика.
Твой Коля.
129. Л. Я. Штернбергу
<Джибути. 25 апреля/8 мая (?) 1913 г.>
Многоуважаемый Лев Яковлевич,
мы уже в Джибути. Завтра едем вглубь страны. Дождей не будет еще полтора месяца. Путешествие обещает быть удачным. Русский вице-консул Галеб оказал мне уже ряд услуг. Из Харрара, когда соберу караван, напишу подробное письмо, а пока извиняюсь за открытку.
Искренне уважающий Вас и преданный Вам Н. Гумилев.
130. Л. Я. Штернбергу
<Дыре-Дауа. 7/>20 мая 1913 <г.>
Многоуважаемый Лев Яковлевич,
как увидите по штемпелю, мы уже в Абиссинии. Нельзя сказать, чтобы путешествие началось совсем без приключений. Дождями размыло железную дорогу, и мы ехали 80 км на дрезине, а потом на платформе для перевозки камней. Прибыв в Дире-Дауа, мы тотчас отправились в Харрар покупать мулов, так как здесь они дороги. Купили пока четырех, очень недурных, в среднем по 45 р<ублей> за штуку. Потом вернулись в Дире-Дауа за вещами и здесь взяли 4-х слуг, двух абиссинцев и двух галласов, и пятого переводчика, бывшего ученика католической миссии, галласа. Из Харрара я телеграфировал русскому посланнику в Адис-Абебе, прося достать мне разрешение на проезд, но ответа пока не получил.
Мой маршрут более или менее устанавливается. Я думаю пройти к Бари, оттуда по реке Уаби <в> Сидамо к озеру Звай и, пройдя по земле Арусси по горному хребту Черчер, вернуться в Дире-Дауа. Таким образом я все время буду в наименее изученной части страны Галла. Благодаря дождям не жарко, всюду есть трава и вода, т<о> е<сть> все, что нужно для каравана. Правда, реки иногда разливаются, и в Дире-Дауа почти ежедневно есть несчастные случаи с людьми, но с такими мулами, как у меня, опасность сведена до миниума.
Завтра я надеюсь уже выступить, и месяца 3 Вы не будете иметь от меня вестей. Вернее всего в конце августа я прямо приду в Музей. Очень прошу Вас в половине июня послать через Лионский кредит в Banc of Abyssinie в Dire Daua 200 р<ублей>. Я на них рассчитываю, чтобы расплатиться с ашкерами и возвратиться. Русский вице-консул в Джибути m-r Галеб оказал мне ряд важных услуг: устроил бесплатный пропуск оружия в Джибути и в Абиссинии, скидку на провоз багажа на железной дороге, дал рекомендательные письма.
Искренне уважающий Вас
Н. Гумилев.
131. Д. М. Цензору
<Царское село. Конец 1913 г. — начало 1914 г.>
Многоуважаемый Дмитрий Михайлович.
Сейчас только получил Ваше письмо и, несмотря на злейшую аграфию, которая мучит меня уже полгода, пишу Вам, и посылаю стихи.
Ане я передам Вашу просьбу, и она наверно пришлет Вам тоже. Очень интересно будет посмотреть на Ваш «Златоцвет».
Жму Вашу руку.
Ваш Н. Гумилев.
* * *
Мое прекрасное убежище —
Мир звуков, линий и цветов,
Куда не входит ветер режущий
Из недостроенных миров.
Цветок сорву ли — буйным пением
Наполнит душу он, дразня,
Чаруя светлым откровением,
Что жизнь кипит и вне меня.
Но так же дорог мне искусственный
Взлелеянный мечтою цвет,
Он мозг дурманит жаждой чувственной
Того, чего на свете нет.
Иду в пространстве и во времени,
И вслед за мной мой сын идет
Среди трудящегося племени
Ветров, и пламеней, и вод.
И я приму — о, да, не дрогну я! —
Как поцелуй иль как цветок,
С таким же удивленьем огненным
Последний гибельный толчок.
Н. Гумилев.
132. С. М. Городецкому
<С.-Петербург. 16 апреля 1914 г.>
Дорогой Сергей,
письмо твое я получил и считаю тон его совершенно неприемлемым: во-первых, из-за резкой передержки, которую ты допустил, заменив слово «союз» словом «дружба» в моей фразе о том, что наш союз потеряет смысл, если не будет Л<итературного> п<олитехникума>; во-вторых, из-за оскорбительного в смысле этики выраженья «ты с твоими», потому что никаких «моих» у меня не было и быть не может; в-третьих, из-за того, что решать о моем уходе от акмеизма или из Цеха поэтов могу лишь я сам, и твоя инициатива в этом деле была бы только предательской; в-четвертых, из-за странной мысли, что я давал тебе какие-то «объясненья» по поводу изд<ательства> Гиперборей, так как никаких объяснений я не давал, да и не стал бы давать, а просто повторил то, что тебе было известно из разговоров с другими участниками этого издательства.
Однако те отношенья, которые были у нас за эти три года, вынуждают меня попытаться объясниться с тобой. Я убежден, что твое письмо не могло быть вызвано нашей вчерашней вполне мирной болтовней. Если же у тебя были иные основанья, то насколько было бы лучше просто изложить их. Я всегда был с тобой откровенен и, поверь, не стану цепляться за наш союз, если ему суждено кончиться. Я и теперь думаю, что нам следует увидаться и поговорить без ненужной мягкости, но и без излишнего надрыва.
К тому же после нашего союза осталось слишком большое наследство, чтобы его можно было ликвидировать одним взмахом пера, как это думаешь сделать ты.
Сегодня от 6–7 ч<асов> вечера я буду в ресторане Кинши, завтра до двух часов дня у себя на Тучковом. Если ты не придешь ни туда, ни туда, я буду считать, что ты уклонился от совершенно необходимого объясненья и тем вынуждаешь меня считать твое письмо лишь выраженьем личной ко мне неприязни, о причинах которой я не могу догадаться.
Писем, я думаю, больше писать не надо, потому что уж очень это не акмеистический способ общенья.
Н. Гумилев.
133. М. Л. Лозинскому
<Слепнево. До 1 июня 1914 г.>
Дорогой Михаил Леонидович, июнь почти наступил... я начал письмо в эпическом стиле, но вдруг и с ужасом увидал, что моя аграфия возросла в деревне невероятно. Веришь ли, перед тем, как поставить ряд точек, я минут десять безуспешно придумывал турнюр фразы. Оказывается, я могу писать только отрывочно и нелепо. Вроде капитана Лебядкина.