Чуждый, по его собственным словам, «журнального славостяжания», Одоевский ничего не печатает, несмотря даже на то, что его друзья сами издают альманахи и приглашают его участвовать. Д. Д. Благой объяснял такое «презрение к печатному бытию» «феодальной гордостью» Одоевского, о которой писал сам поэт. Но эти шутливые слова сказаны были Одоевским совсем по другому поводу — в связи с распространением «Мнемозины». Как видно из писем Одоевского к двоюродному брату, он постоянно оставался неудовлетворен своими писаниями. Так, например, Одоевский сообщал брату: «Люблю писать стихи, но не отдавать в печать,, как Хвостов и как пропасть безмысленных, которым кстати' было бы и быть бессловесными... я бы прислал к тебе десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий и начала двух поэм, которые лежат под столом полуразодранные и полусожженные — по обыкновению» (из письма от 19 марта 1824). Неудовлетворенность Одоевского связана была с теми высокими требованиями, которые он к себе предъявлял. Выражением этой неудовлетворенности явилось впоследствии его стихотворение «Венера небесная».
Атмосфера свободомыслия и возвышенной любви к отечеству окружала юношу Одоевского. Нежная и страстная дружба связывала его, несмотря на разницу лет, с А. С. Грибоедовым, называвшим его своим «питомцем», «кротким, умным, прекрасным Александром». С юных лет Одоевский мечтал «всецело посвятить себя служению искусству и наукам», живо интересовался русской историей, называл Руссо «мой Жан-Жак» и «знал наизусть» Вольтера. Характеризуя Одоевского, Грибоедов писал в 1825 году С. Н. Бегичеву: «Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел».
Еще до 1820 года Одоевский горячо возмущался крепостным правом — об этом мы знаем из «Молитвы русского крестьянина». Нам известно об его горячем споре в 1822 году с К. С. Сербиновичем, который доказывал пользу и ценность монашества. В 1823— 1824 годы Одоевский неустанно упрекает брата за увлечение немецкой идеалистической философией и за участие в журнальной полемике (см. письма от 23 января, марта 1823 г.; 26 мая, 10 октября 1824 г.). Одоевский требует от брата применения в жизни высокого, полезного и прекрасного вместо отвлеченного, умозрительного философствования. Для возвышенного ума «нужны труды высокие и поприще благородное. Иначе все, что он ни присвоит, будет казаться пристройкой лачужки к великолепному храму», — писал Одоевский. Он иронизировал по поводу «глубокомысленных воззрений непонятного Шеллинга», демонстративно подчеркивал в полемическом задоре разницу между «философом» В. Ф. Одоевским и собою, «едва просвещенным» корнетом. Но суть возражений Одоевского состоит именно в призыве к «благородному поприщу» и «трудам высоким», противопоставляемым как отвлеченным занятиям, так и мелкой журнальной войне: «Высокое, высокое, высокоеі Восклицание за восклицанием! Но если бы пламень горел в душе твоей, то, и не пробивая совершенно твердых сводов твоего черепа, нашел бы он хотя скважину, чтобы выбросить искру. Где она? Видно, ты на огне Шеллинга жаришься, а не горишь... Ты попал в болото и лежишь под целым роем немилосердно квакающих лягушек. Эй, брат! приучишься квакать... Суесловие всегда высокопарно, но убеждает ли оно?.. несмотря на слово высокое, привык ты иметь дело с мелкою тварью».
«Высокие труды» и «благородное поприще», — это не были абстрактные и громкие фразы. Известно, что скрывалось за этими терминами в кругу декабристов и их литературных соратников. Декабристская программа утверждала «силу и прелесть» литературы «более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих» (из «Законоположения» Союза благоденствия). Революционный смысл этих терминов раскрывается в обращенном к декабристам знаменитом пушкинском послании:
Революционный порыв «привести в боренье права народа и права самодержавия и ежели не иметь успеха, то, по крайней мере, оставить историческое воспоминание» (из показаний на следствии декабриста Г. С. Батенькова) требовал горячих, искренних переживаний.
«Я страшусь общего порока сентиментальности», — писал а письме от 23 декабря 1823 года Одоевский. Он отрекался этим от чувствительности по мелочам, от сентиментального умиления идиллическими картинами природы и дружбы, от всего неглубокого и показного. Одоевский это резко подчеркивал: «Я не Стерновой секты... я говорю, что чувствую». Русские романтики 20-х годов не были едины — это были два противостоящих друг другу лагеря. Для одних романтическое мировоззрение выражалось в бесплотных мечтаниях о «тайном, незнакомом, незримом, таинственном», как иронически перечислял Одоевский в письме к брату от 27 мая 1828 года. Другой, активный и насыщенный гражданским содержанием романтизм вел к восторженной жажде «благородного поприща».