Полно любовью божье лоно,Оно зовет нас всех равно...Но перед пастию драконаТы понял: крест и меч – одно.
24 июня 1900
В грозные, знойныеЛетние дни —Белые, стройныеТе же они.
Призраки вешниеПусть сожжены,—Здесь вы нездешние,Верные сны.
Зло пережитоеТонет в крови,—Всходит омытоеСолнце любви.
Замыслы смелыеВ сердце больном,—Ангелы белыеВстали кругом.
Стройно-воздушныеТе же они —В тяжкие, душные,Грозные дни.
8 июля 1900
Мудрый осенью
Элегия, с персидского
Не говори: зачем цветы увяли?Зачем так в небе серо и темно?Зачем глядит, исполненный печали,Поблекший сад к нам в тусклое окно?
Не говори: зачем в долине грязно?Зачем так скользко под крутой горой?Зачем гудит и воет неотвязноХолодный ветер позднею порой?
Не говори: зачем под лад природыТвоя подруга злится и ворчит?Слова бесплодны: мудрый в час невзгодыПьет с ромом чай и с важностью молчит.
Июнь 1879
Поздно ночью раненыйОн вернулся иСемь кусков бараниныСкушал до зари.
На рассвете тяжкуюРану он обмыл,Медленно фуражкоюГолову покрыл,
Выйдя осмотрительно,Он в кибитку влезИ затем стремительноВместе с ней исчез.
<Конец 1870-х – начало 1880-х годов>
Читательница и анютины глазки
Она ходила вдоль по садуСреди пионов и лилейУму и сердцу на усладуИль напоказ всего скорей.Она в руках держала книжкуИ перевертывала лист,На шее ж грязную манишкуИмела. Мрачный нигилист,Сидевший тут же на скамейкеИ возмущенный всем, что зрел,Сказал садовнику: «Полей-каАнютин глаз, чтоб он созрел».
<Конец 1870 х – начало 1880-х годов>
БлагонамеренныйИ грустный анекдот!Какие мериныПасут теперь народ!
Протяженно-сложенное словоИ гнусливо-казенный укорЗаменили тюрьму и оковы,Дыбу, сруб и кровавый топор.
Но с приятным различьем в манереСила та же и тот же успех,И в сугубой свершается мереНаказанье за двойственный грех.
Январь 1885
Угнетаемый насилиемЧерни дикой и тупой,Он питался сухожилиемИ яичной скорлупой.
Из кулей рогожных мантиюОн себе соорудилИ всецело в некромантиюУм и сердце погрузил.
Со стихиями надзвезднымиОн в сношение вступал,Проводил он дни над безднамиИ в болотах ночевал.
А когда порой в селениеОн задумчиво входил,Всех собак в недоумениеОбраз дивный приводил.
Но, органами правительстваБыв без вида обретен,Тотчас он на место жительстваПо этапу водворен.[21] <1886>
Видение
Сочинено в состоянии натурального гипноза
По небу полуночи лодка плывет,А в лодке младенец кричит и зовет.Младенец, младенец, куда ты плывешь?О чем ты тоскуешь? Кого ты зовешь?Напрасно, напрасно! Никто не придет...А лодка, качаясь, всё дальше плывет,И звезды мигают, и месяц большойС улыбкою странной бежит за ладьей...А тучи в лохмотьях томятся кругом...Боюсь я, не кончится это добром!
<1886>
Таинственный пономарь
Баллада
Двенадцать лет граф Адальберт фон КраниВестей не шлет;Быть может, труп его на поле браниУже гниет?..Графиня Юлия тоскует в божьем храме,Как тень бледна;Но вдруг взглянула грустными очами —И смущена.Кругом весь храм в лучах зари пылает,Блестит алтарь;Священник тихо мессу совершает,С ним пономарь.Графини взгляд весьма обеспокоенПономарем:Он так хорош, и стан его так строенПод стихарем...Обедня кончена, и панихида спета;Они – вдвоем,И их уносит графская каретаК графине в дом.Вошли. Он мрачен, не промолвит слова.К нему она:«Скажи, зачем ты так глядишь сурово?Я смущена...Я женщина без разума и воли,А враг силен...Граф Адальберт уж не вернется боле...»– «Верррнулся он!Он беззаконной отомстит супруге!»Долой стихарь!Пред нею рыцарь в шлеме и кольчуге, —Не пономарь.«Узнай, я граф,– граф Адальберт фон Крани;Чтоб испытать,Верна ль ты мне, бежал я с поля брани —Верст тысяч пять...»Она: «Ах, милый, как ты изменилсяВ двенадцать лет!Зачем, зачем ты раньше не открылся?»Он ей в ответ:«Молчи! Служить я обречен без срокаВ пономарях...»Сказал. Исчез. Потрясена глубоко,Она в слезах...Прошли года. Граф в храме честно служитДва раза в день;Графиня Юлия всё по супруге тужит,Бледна как тень,—Но не о том, что сгиб он в поле брани,А лишь о том,Что сделался граф Адальберт фон КраниПономарем.
вернутьсяНе скрою от читателя, что цель моего «Пророка»– восполнить или, так сказать, завершить соответствующие стихотворения Пушкина и Лермонтова. Пушкин представляет нам пророка чисто библейского, пророка времен давно минувших, когда, с одной стороны, прилетали серафимы, а, с другой стороны, анатомия, находясь в младенчестве, не препятствовала вырывать у человека язык и сердце и заменять их змеиным жалом и горячим углем, причиняя этим пациенту лишь краткий обморок. Пророк Лермонтова, напротив, есть пророк настоящего, носитель гражданской скорби, протестующий против нравственного упадка общественной среды и ею натурально изгоняемый. Согласно духу современности, в стихотворении Лермонтова нет почти ничего сверхъестественного, ибо хотя и упомянуто, что в пустыне пророка слушали звезды, но отнюдь не говорится, чтобы они отвечали ему членораздельными звуками. Мой пророк, наконец, есть пророк будущего (которое, может быть, уже становится настоящим), в нем противоречие с окружающею общественной средой доходит до полной несоизмеримости. Впрочем, я прямо продолжаю Лермонтова, как и он продолжал Пушкина. Но так как в правильном развитии всякого сюжета третий момент всегда заключает в себе некоторое соединение или синтез двух предшествовавших, то читатель не удивится, найдя в моем, третьем пророке, мистический характер, импонирующий нам в пророке Пушкина, в сочетании с живыми чертами современности, привлекающими нас в пророке Лермонтова. Но пусть дело говорит за себя.