Шумно распахнул двери Захар Наливайка. Он приехал в город на грузовике за строительным материалом для погорельцев, увидел Сайкина и обрадовался:
— Куда же вы запропастились, Филипп Артемович? Смотрите опоздаете, не получите материала для своей хаты.
За столом он разоткровенничался:
— А в хуторе часто вспоминают, как вы, Филипп Артемович, людей направляли против пожара. Не растерялись.
Сайкина это порадовало, значит, вспоминают не худо.
Пожил он с неделю у родственницы и, несмотря на коммунальные удобства, стал тяготиться городом. Раз пошел на базар купить меду, долго браковал, выбирал и остановился на белом, густом липовом.
— Четыре рубля килограмм! — огорошил продавец, и рука Сайкина застыла в кармане. «Вон как цены подскочили! Не поешь тут меда, — подумал он, отходя от прилавка. — Не-ет, Филипп, хорошо в гостях, а дома лучше». На другой день собрал вещички и уехал в хутор.
К зиме был отстроен дом, подправлен старый омшаник. Из Веселого Сайкин привез пасечное хозяйство и теперь день-деньской пропадал в сарае.
День выдался пасмурный. Снег повлажнел и порыхлел, а в обед повалил лепень[5], ветки на деревьях потяжелели и обвисли, как на елке от игрушек. Вечером хуторские мальчишки уже катили пудовые комья и складывали из них бабы. Одна превзошла все другие— с углистыми глазами, толстой морковиной на месте носа и деревянным ружьем в руке — вылитая Семеновна. Потом построили снежные городки и, разделившись на воинственные ватаги, затеяли шумное сражение. Стены ближних домов, заборы покрылись расплющенными снежками, забелели бляхи кое-где и на окнах.
Филипп Артемович в заношенной шерстяной Варвариной кофте с драными локтями, в толстых вязаных носках и глубоких галошах, одетый по-домашнему, деревянной лопатой расчистил дорожку к сараю, заглянул в царство старья да и остался там на полдня наводить порядок.
Полным ходом ремонтировались выбракованные ульи, впрок заготавливались рамки для сот. И доски струганые были припасены, составлены в углу, и два добрых дубовых жбана с крышками для меда. А на скобе, вбитой в столб, висела истрепанная, с веревочными мотузками сбруя, поверх нее — рассупоненный потертый хомут. На полу валялось разное уцелевшее от пожара старье. Передок с кожаным сиденьем и кресло, грязный воск комом в худой кастрюле и остатки наузы[6] про запас в мешковине, винная бочка с покоробленной клепкой и опавшими нижними обручами — чего только тут не было!
Одинокого Филиппа Артемовича потянуло к давно брошенным, но еще годным вещам. Теперь пригодились: чинил, латал, подновлял, словно заготавливал еще на одну жизнь. И набралось такого старья столько, что действительно век ему не будет износу.
В серый, зарябленный ленивым снежком полдень Филипп Артемович увидел через распахнутую в сарае дверь, как у ворот остановился грузовик, хлопнула дверца, мелькнула женская фигура. У Филиппа Артемовича от догадки екнуло сердце: Елена! Рука в узорчатой варежке привычно просунулась в решетку калитки, отодвинула засов, и Филипп Артемович понял, что не ошибся. Радостный, счастливый, с позабытой дощечкой в руке, он вышел навстречу, обнял и расцеловал дочь.
Дела в сарае сразу же были отложены. Филипп Артемович побежал в погреб за разными припасами, нацедил в графин из бочки молодого вина (в дом зашел шофер).
Елена не без волнения обошла пустые, настывшие комнаты — побелены, покрашены, словно в ожидании жильцов. Обжита только одна кухня, но и в ней почти никакой мебели. Вместе с шофером она принесла в дом из машины в картонном ящике новенький радиокомбайн, похожий на сгоревший, и очень порадовала Филиппа Артемовича.
— Я все больше на кухне, тут и сплю, — сказал он, выставляя на стол щедрую снедь. На первых порах отъезд Елены, о котором он узнал в городе от Захара, был для него желанен. Он всегда противился ее председательству и общению с Бородиным. «Может, так-то лучше, — размышлял тогда Филипп Артемович. — Пусть поживет на стороне, не велика беда поработать и свинаркой».
Но все-таки скучал и был Елене безмерно рад, забыл прошлые обиды.
А Елене было неловко появляться в хуторе, чудились укоряющие взгляды, шушуканье, насмешки, но вышло иначе. Тавричане, прослышав о делах на приветинской свиноферме, подивились: «Смотри какая! С норовом». Встретили они бывшего председателя уважительно, здоровались за руку. Захар Наливайка переступил порог сияющий, в распахнутом полупальто, с отброшенным за плечо одним концом шарфа и расстегнутым воротом сорочки, снял варежки, ударил одна о другую: