— У нас к тебе дело, — сказал Махоркин. — Егоров, послушай. У тебя наган есть?
— Есть, — сказал Васька. — У меня «вальтер». — Он достал из-за пазухи пистолет, подал его Махоркину. Тот вытащил обойму, она была полная.
— Это не доказательство, — сказал майор. Заглянул в ствол. — Давно не пользовался. У тебя еще наган есть?
Васька вспомнил про гуляевский ТТ.
— Есть. — Он подал майору пистолет Гуляй-Вани.
— Хорошо, что вспомнил. Гуляй уже всем все рассказал. Он сейчас в стельку. Надо бы вас под суд, хулиганов.
— А я-то при чем? — сказал Васька. — Вы своего помпотеха трясите.
— Все вы вроде бы ни при чем. А лейтенанта, выходит, ты пристрелил. Из этого вот ТТ. И патрончика в обойме нету. И лейтенанта нету. Ты, говорят, обещал его прикончить, сопляка. А?
— А в его пистолете полная обойма?
— В его пистолете вообще нет патронов…
— Он же вышел из боя, — сказал Васька. — А последний патрон себе.
В разговор вмещался доктор.
— Егоров, ты, наверное, не понимаешь. Тут дело вот в чем. Если он застрелился, должен быть вокруг раны пороховой ожог. А ожога нет. Посмотри сам.
Васька отогнул покрывало. Ранка на виске лейтенанта была свежей и круглой, и ни порошинки вокруг.
— Теперь понимаешь? — спросил доктор.
— Ничего не понимаю. Он навел пистолет на меня. Я спрятался за косяк. Убить его никто не мог, никого вокруг не было.
— Этого ты знать не можешь, — сказал майор Махоркин.
— Не могу, — согласился Васька. — Но я знаю… Он застрелился. С такими, как у него, глазами не живут. Вы бы видели его глаза.
— Все это лирика. Ожога нет, считай, его застрелили. Ближе всех был ты. У тебя в нагане нет патрона. Ты мстил за смерть товарища. После того, как Гуляю плечо прострелил, ты мог набить обойму сто раз.
— Думай, Егоров, — сказал доктор. — Думай. Что у него на голове было?
— Я сяду. — Васька огляделся.
— К стенке тебя поставят, — пробурчал Махоркин.
Васька выкатил из угла пустой бочонок, сел на него и закрыл глаза. Он представил себе лейтенанта Еремина. Лицо его, серебристое от луны и от пота. Провалившиеся виски. И глаза. Белые. А волосы? Не было у него волос!
— Шлем, — сказал Васька. — На нем был шлем парашютный. Не летчиский. Тонкий такой — парашютистский.
— Вот и иди, ищи этот шлем. Найдешь — твое счастье. Не найдешь — я тебе не завидую. Нам тут детективы некогда разгадывать, тут фронт. Ты грозил его кокнуть? И Гуляй говорит. И другие…
Васька врезал ногой по бочонку, на котором сидел, — бочонок рассыпался.
На дороге Ваську поджидали Петры и Кувалда.
— Ты так орал… Мы поспешили…
— Этот сукин сын в шлеме был… Я видел, он в шлеме был…
Шлем нашли быстро. Наверное, лейтенант в тот миг сорвал шлем с себя и как бы крикнул, кого-то проклял. Но скорее разведчики, когда в покрывало его заворачивали, — отшвырнули.
Кожа, прикрывавшая висок, была ломкой, обожженной, шершавой, и дырочка в ней.
Васька побежал, размахивая шлемом.
— Нате. — Не Махоркину Васька шлем отдал, а доктору.
— Ну вот, — сказал доктор облегченно. — Теперь все правильно. Видишь, Махоркин, самострельцы не знают, что через перчатку нужно в себя стрелять. Через хлеб стреляют, через подушку. В ранах крошки, перья. А тут чистенько. Чистенько, Егоров.
— Разрешите идти? — спросил Васька.
Доктор посмотрел на него удивленно, хмыкнул и сказал:
— Ты не сердись. Но! Ты его мог?
— Мог, — сказал Васька, — Не сегодня.
— Иди, — сказал доктор.
Ночь уже распрозрачнилась, не разбелилась, но ослабела в тоне, из чернильного пошла к светло-синему. И уже не было луны.
У дома Васька постоял на дорожке, где лейтенант застрелился. Поднялся на крыльцо и на крыльце постоял. Он вспомнил Степана — как шли они вместе из госпиталя по мокрому снегу, по украинской раскисшей земле.
В доме все спали, Васька тоже уснул.
Роту подняли рано, может быть, часа три и удалось поспать Ваське. Они уже сидели в машине, когда пришел посыльный от командира бригады.
— Егоров, тебя к генералу.
Васька пошел, поеживаясь. Генерал стоял у своей машины.
— Похоронишь его, — сказал он. И, оглядев исподлобья окружавших его командиров, добавил: — Похоронишь в дорогу.
— Это как? — спросил Васька, недоуменно и потому громко.
Командиры на Ваську не смотрели, не смотрели они и на генерала — они в землю смотрели.
— Как я сказал — закопаешь в дорогу. Чтобы и памяти о нем не осталось. Понял? Выполняй.
Васька козырнул и пошел к своей машине, что-то еще не понимая до конца.
— Самоубийц за оградой кладбища хоронили, — объяснил Ваське Петр Великий. — А в дорогу… Не знаю.
— В дорогу — душегубов, — сказал Ильюша.
Труп лейтенанта Еремина лежал там же на верстаке, покрытый розовым покрывалом.
Когда бригада ушла, Васькино отделение покаталось вокруг деревни на машине. Выбрали они песчаную дорогу, идущую сквозь сосновый бор. Дорога была дном оврага с покатыми склонами. На склонах негусто росли сосны. Наверху лес был хороший, басистый.
Достали лопаты с длинными ручками.
— Копайте, — сказал Васька.
— Сам копай, — сказали ему.
— Генерал приказал.
— Он тебе приказал.
— Почему? У лейтенанта Еремина свой взвод.
— Они бы его и закапывать не стали, в канаву бы выбросили — и все.
— Но почему нам?
— Не нам, а тебе.
Васька поворошил ногой песок дороги, изрытой копытами и велосипедными шинами. Живая дорога — проезжая.
Васька в небо поглядел, почесал за ухом и показал рукой на вершину склона, где сосны гудели от неусыпного ветра.
— Там похороним. По-человечески. Дураком он был, но душегубом — не думаю.
Петры взяли по лопате и помчались по склону. Остальные — и Васькино отделение, и автоматчики, их распределяли по машинам, когда бригада делала бросок, — потащили лейтенанта Еремина. Он в покрывале согнулся, прочертил задом свою колею в песке.
Сверху вид был красивый на ухоженные поля. И небо было яркое. Облака стекали, как пена с голубого пива.
Над могилой холмик насыпали. Шофер, он у Васьки был постарше других, как и все шоферы в роте, палку выстругал, прибил к ней фанерку и написал: «Лейтенант Еремин». А самый младший солдат, Васькин тезка, Вася Смирнов, отвернувшись в сторону, попросил:
— Припиши, а, погиб смертью храбрых. Застрелился — это нужно понять. Тут один на один…
Шофер глянул на Ваську и приписал. И эта песочная лесная дорога в Германии влилась в бесконечную дорогу России.
Когда Василию Егорову потом говорили о каком-то особом предназначении Руси, он кивал.
— Да, — говорил. — Хоронить.