Полнота памяти и историческое сознание. Век тоталитаризмов и духовное преображение Василия Гроссмана.
Трудно вообразить, как наши потомки будут думать о стоящем у нас за спиной веке, какой приговор вынесут о долгом и извилистом пути, влившемся в новое тысячелетие, которое во многих отношениях продолжает прошлый век. Несомненно, он будет расцениваться как поворот, как глубокая метаморфоза по сравнению с предшествующими столетиями, хотя его корни там, как нечто, лежащее между концом эпохи замыслов и ожиданий и началом уже другого времени, отмеченного разочарованием и неопределенностью. Могут возразить, что новое время как таковое - это эпоха «отрезвления» (в веберовском смысле), эпоха рациональности, развеивающей старые верования и новые иллюзии, но ведь именно в двадцатом веке восторжествовало мифологическое мировосприятие, обусловленное не архаическими пережитками, а новым фидеизмом.
Этот парадокс нельзя объяснить, как у Лукача, «разрушением разума», вызванным социально-классовым вырождением буржуазии, которое привело к высвобождению темных иррациональных сил, якобы призванных противостоять восхождению другого класса – пролетариата, мнимого носителя светлого будущего. Не объяснить этого и «диалектикой Просвещения», как это делают Хоркхаймер и Адорно, то есть гипертрофией разума, понимаемого сугубо инструментально, который, восторжествовав в эпоху энциклопедистов, в дальнейшем превратился в собственную противоположность, породив новую мифологию.
Дело скорее в радикальном перевороте, охватившем глобальную реальность и вытолкнувшем на мировую арену, где ранее царил Запад со своими религиозными и светскими ценностями, остальное человечество, роль которого все более и более возрастает, что придает новый характер великой драме Истории. Пока драма эта завершилась утверждением либерально-демократических принципов западной цивилизации, что заставило некоторых заговорить о «конце Истории», хотя эта драма вовсе еще не подошла к финальному акту и новые конфликты усложняют ее сюжет.
Неоспоримо, что в двадцатом веке, как бы его ни оценивать, научно-технический прогресс, благодаря которому материальная жизнь значительной части человечества улучшилась, сопровождался этико-политическим регрессом и деградированием духовной жизни главным образом той части человечествa – eвропейского Запада, которая была и является движущей силой этого процесса, и возникновением новых форм варварства. Обозначив эту деградацию и это варварство словом «тоталитаризм», мы можем порадоваться, что его яды обезврежены в конце концов демократическими противоядиями, носителем которых является сам Запад, показавший тем самым, что организм, здоровый в своем существе, способен преодолеть собственные недуги.
Однако было бы опасно считать, что тоталитарная травма прошла бесследно и не может заново предстать под другими личинами.
Профилактическая мера против такой опасности состоит, в первую очередь, в анализе былой тоталитарной болезни и в отказе от ее забвения. Оставим сложный вопрос о природе тоталитаризма и о том, что отличает его от всевозможных форм традиционного авторитаризма или деспотизма. Скажу лишь, что особенность исторического периода, начавшегося в двадцатом веке с тоталитарной патологии, - в частности в том, что были преступлены Пределы насилия. Спору нет – вся история состоит из насилия, и было бы излишне напоминать здесь об особенно кровавых и жестоких эпизодах, которыми человечество запятнало себя и на Западе, и на Востоке. Но в прошлом столетии, насыщенном войнами и революциями, мы наблюдаем пароксизм насилия, порожденного не столько новыми техническими средствами уничтожения, которые, конечно же, безмерно умножили возможности убийства и разрушения, сколько, главным образом, новыми идеологиями, для которых уничтожение истинного или мнимого врага является первейшим условием утверждения их идеалов Порядка и Справедливости, то бишь «нового мира» и «нового человека», каким бы ни было это замышляемое новое.
С этими «новшествами» связан возникший в двадцатом веке неологизм «геноцид», понимаемый как массовое уничтожение, ставящее целью окончательное устранение какой-либо группы по расовому, этническому, социальному, религиозному признаку ради утверждения идеала однородной и чистой общности. Немецкие лагеря и Гулаг стали основной формой осуществления этого нового типа массового истребления. Можно сказать, что опыт Двадцатого века продемонстрировал несостоятельность двух главных присущих XIX веку светских или атеистических суррогатов трансцендентных религий: как позитивистской и буржуазной «религии прогресса», так и марксистского и пролетарского «культа революции». Живы и обновляются именно религиозная вера и интеллектуальный скепсис, как перманентный поиск.
Как тоталитаризм, воплощающий эти идеологии двадцатого века, в корне отличается от автократий прошлого, так и физическое и духовное насилие тоталитаризмов, качественно и количественно в корне отлично от насилия прошлых эпох и привело к чудовищному росту в мире насилия вообще. Новый терроризм есть плод гипертрофии насилия, рожденного в прошлом веке: это терроризм, осуществлявшийся тоталитаризмами на государственном уровне и нашедший новое продолжение в фундаментализме наших дней. Возможно, старый термин «терроризм» уже неадекватен и точнее было бы говорить о «хорроризме», если бы не еще одно, тоже ужасающее явление: привыкание к кошмарам терроризма нового типа, а то и его оправдание.
Двадцатый век - век массового Гипернасилия, не только чисто физического, повлекшего за собой десятки миллионов жертв, но и насилия духовного, идеологического, в результате которого была перейдена еще одна граница: предел лжи. Как насилие переплетено с тысячелетним историческим процессом, так и ложь и обман сопровождают этот процесс с использованием разнообразных форм мистификации. Не только в двадцатом веке утвердилась Мегаложь, подчинив себе огромные массы, а также мнимую интеллектуальную элиту, которая часто была ее автором и орудием. В наши дни тоталитарная Мегаложь в основном кажется преодоленной благодаря демократическому распространению информации, которая, при всех ее несовершенствах и изъянах, не имеет ничего общего с тоталитарными системами дезинформации. Но сегодня и в открытом обществе существует опасность мистификации, прямо касающейся прошлого, а косвенно и настоящего. Это стихийное беспамятство и беспамятство навязанное, забвение того, что было или, что куда хуже, фальсифицированная память о былом. Все равно, стирается ли память о прошлом, особенно ближайшем, которое еще живо в настоящем, по лени, угасает ли она в вынужденном молчании, искажается ли искусственно, - мистификация не прекращается и в демократическом обществе, которое именно в силу такого забвения менее демократично, чем себя считает. Этому упорству Мегалжи необходимо противопоставить Правду, понимаемую не как монологический Абсолют, а Правду историческую, которая предстает во всем своем конкретном многообразии через поиски, диалог и сравнение, и только в постоянном пересмотре результатов можно обогатить ее новыми гранями и перспективами, сохраняя интеллектуальную честность, которая является главным врагом любой тоталитарной идеологии и практики.
Истина и справедливость нерасторжимы, и русское слово «правда» содержит в себе оба эти понятия, хотя, к сожалению, оно в качестве названия печально знаменитой советской газеты стало символом Гипернасилия и Мегалжи самого главного тоталитаризма XX века, тоталитаризма основанного на извращении и правды, и справедливости. Я упоминаю здесь об этом почти совершенном, или наименее несовершенном по сравнению с другими, тоталитаризме не для того, чтобы анализировать его идеологические и политические структуры. Просто я хочу коротко рассмотреть один случай, вскрывающий, каков был этот тоталитаризм в реальности. Имеется в виду «случай» Василия Гроссмана, автора книги «Жизнь и судьба». Все необыкновенно: и книга, и ее автор. В определенном смысле, жизненный путь Гроссмана повторяет биографию других, которые от приятия коммунизма перешли в оппозицию к нему и из лояльных подданых советского режима превратились в его беспощадных критиков. Но случай Гроссмана поразителен тем, что он один из многих русских евреев, сжившихся с советской действительностью, как бы вытеснил из сознания свое еврейство и стал и считал себя частью не столько русской, сколько советизированной русской культуры, внутри которой в середине 30-х годов занял прочное положение как писатель. Литературное крещение Гроссмана произошло самым что ни на есть советским образом: на писательство благословил его Горький, он был верен канонам как раз в то время провозглашенного «социалистического» реализма. Для Гроссмана это не было подчинение из низменных интересов, он совершенно естественно включился в новый курс в литературе, объявленный по воле Горького, за спиной которого стоял не кто иной, как Сталин.