«в том часе непогодном зимном, напервей стреляно до одное бакшты, которая ест над Улою»,
так что
«тую бакшту и полстены, которая от нее аж до середнее бакшты походит, також збил и здиравил, иж яко щотка, бервенье з стены и з обламков выпадало».
Казалось бы, вот она, удача. Однако московские градодельцы знали своё дело, и хотя деревянные стены и башня немало претерпели от огня литовской артиллерии, однако же нормальной бреши, сквозь которую воины смогли бы прорваться внутрь крепости, так и не возникло. А ведь ротмистры Ходкевича требовали от пана старосты, чтобы он проделал для них в стенах Улы пролом такой ширины, чтобы в нём мог стоять знаменосец и свободно размахивать флагом!
Раз не помогает артиллерия, тогда имеет смысл попробовать дедовский способ. А что, если отправить людей с факелами поджечь городни и башни Ульской крепости? Понятно, что благородные шляхтичи не собирались участвовать в этой грязной работе. Да и пехотинцы-драбы и собранные с панов с лесу по сосенке мужики, вооружённые кто во что горазд, не спешили проявлять героизм на королевской службе. «Вси по лесе, по ровах и по подречью похоронилися», — писал королю Ходкевич. Все его попытки заставить пехоту идти вперёд не имели успеха, даже когда пан жмудский староста обнажил свой клинок и, как он писал, «окровавил его». Более того,
«чим их (драбов и мужиков — прим. авт.) болш до того гнано, тым ся болши крыли и утекали», —
сокрушался в реляции Ходкевич.
Не лучшим образом повели себя и казаки, «которых я был за пенези свои нанял»: по словам пана старосты, они «ледво до перекопу дошедши поутекали». В общем, пехота не собиралась ни идти на приступ Улы, ни пытаться разрушить её стены и башни, и даже личный пример пана воеводы не смог переломить их «непослушенство». Я, сообщал Сигизмунду Ходкевич, самолично
«зсел есми с коня и сам шол на тое местцо, откуль им с приметом ити казал (…) прозьбою и добротою, (…) упоминалом, просилом и росказывалом».
Бесполезно. Лишь под самое утро, «по долгом напоминанью, прозьбою, грозьбою, везаньем (…) и забиванием», воеводе удалось заставить своих людей
«татарским обычаем, примет, купу за купу, дерева кидать, а так бысьмы ся могли до перекопу, а потом аж и под обламки подметать»,
так что можно было надеяться с Божьей помощью «к лепшему концу прийти». Однако засевшие в замке московиты отнюдь не собирались дожидаться, пока литовцы закончат свою работу, и совершили вылазку. Они не только разогнали рабочих и разметали весь примет, но чуть было не захватили литовскую артиллерию в шанцах, которую бросили и литовские пушкари, и отряженные для их прикрытия драбы. Лишь спешив четыре конных роты и послав их в шанцы, Ходкевичу удалось спасти свою артиллерию от уничтожения.
Низкий моральный дух пехоты, отсутствие мощного осадного парка и неспособность имеющимися средствами вынудить защитников Улы капитулировать вкупе с начавшимися проблемами со снабжением провиантом и фуражом и растущим дезертирством вынудили Ходкевича 4 марта 1568 года отдать приказ об отступлении. Первая литовская осада Улы закончилась провалом и большими потерями.
Неудача разозлила пана жмудского старосту, и по возвращении он захотел отправить вторую экспедицию, намереваясь взять реванш за поражение. Однако и в этом он не слишком преуспел. Русский пристав Андрей Клобуков, сопровождавший посланца Сигизмунда Ю. Быковского обратно в Литву, в отчёте царю сообщал:
«Нынеча сказывают, что в раде староста подляшский Ероним говорил, чтоб го король отпустил под Улу опять, а люди наймовати хотел своими грошми, сколко ему надоба».
Однако, продолжал Клобуков,
«панове рада ему отказала и осенесь деи ты у нас людей перетерял, а не достали ничего».
Насчёт потерь русский посланник в Литве Вислой Булгаков в 1570 году писал в отчёте, передавая слухи, ходившие среди литовских и польских панов:
«Яна Еронимова (то есть жмудского старосту — прим. авт.), не любят всею землею, что ходил к Уле и многих людей истерял, до пяти тысяч человек».