Увидал нас ключник, оставил банщиков в покое, на Кветана накинулся:
— Что ж вы, Маренины выкормыши, так поздно приехали? В конюшне печь не топлена, хозяйских коней застудить хотите?
— Ты вот что, — в ответ ему Кветан спокойно, — за своими делами следи, а мы со своими сами управимся, — и к нам: — Вылезай, ребя. Кот, ты к кухаркам давай, чтоб тотчас у нас еда была. А то отощали с дороги. А ты, — опять к ключнику повернулся, — показывай, где тут конюшня у вас? Да поживей. Некогда нам тары с барами разводить.
От такого напора ключник аж поперхнулся. Красным от злости стал, только что он, заимщик простой, мог княжескому конюшему возразить? Кивнул только молча, рукой махнул — пошли, мол.
Конюшня просторной оказалась. И холодной донельзя. Иней по стенам, изморозь по полу. В закромах неукрытых овес серой плесенью схватился. Тут уж наш старшой не выдержал, ключнику в бороду вцепился.
— Ах ты, гнида! — завопил. — Добро хозяйское на потраву пустил! — И хлоп ключника кулачиной в ухо.
Кулак у Кветана небольшой, но увесистый. Отлетел ключник, в овес подгнивший зарылся. Руками-ногами забарахтал.
— Убивают! — кричит. — Живота лишают! Тут на крик дворня подскочила.
— Ну, что, ребя, погреемся? — говорит Кветан, а сам рукава у зипуна засучивает.
Один из банщиков взглянул на ключника и нам тихонько:
— Всыпьте ему, ребятушки, а то совсем нас замордовал, скот недорезанный.
Только один из стольников его одернул:
— Ишь, понаехали тут, права качать! Бей киевлян! — своим крикнул.
И завертелось.
На меня трое кинулись.
Я сразу первого в пузо головой боднул. А пузо мягким оказалось. Разожрался стольник на дармовых харчах. Голова моя точно в подушку пуховую погрузилась. Охнул налетчик и осел. В сторонку отползать стал, чтоб в суматохе не затоптали.
А тут уж второй на подлете. Ручищи выставил, столкнуть меня хочет. Не больно я ему противился. Позволил за грудки схватить, а сам на спину упал, ногой ему в живот уперся, да еще подпихнул для скорости. Перелетел он через меня. В ключника, что из закромов выбирался, врезался. Опять ключник в овес зарылся, да не один, а с товарищем. Вдвоем-то веселей в зерне кутыряться.
Здесь и третий подскочил. Врубился он мне плечом в грудь, чуть дух из меня не выпустил. Отлетел я назад, шагов на пять, а отлетая, за какого-то дворового зацепился. Он как раз на одного из конюхов насел, и несдобровать бы нашему, да я его супротивника за собой уволок.
Не ожидал тот. Равновесие потерял, оскользнулся и наземь бухнулся. А я на него. Так что приземление мое мягким оказалось. Дворовый подо мной только крякнул. А я уже на ногах стою.
— Зашибу! — крик от дверей раздался.
Гляжу — Кот от кухарок, вернулся. Под мышкой туесок со снедью, в руке корчажка. Не долго думая, он корчажку об голову кому-то тресь. Лопнула глина, сметана с кровью вперемешку потекла.
— А-а-а! — страшно завопил раненый. — Мозги вышибли! — И из конюшни рванул.
— Эх, — вздохнул Кот, — хороша сметанка была. — Туесок со снедью в ясли у стены отложил и в самую гущу побоища ринулся.
Дальше за ним следить некогда было. На меня опять навалились. Одного я быстро положил, а вот второй покрепче оказался. Здоровый бугай. И повадка у него сноровистая. С наскока у нас ничего не получилось. Я ему в ухо — он пригнулся, он мне в глаз — я отбил. Так и пляшем друг перед другом, а верх ни один взять не может. Вцепились мы друг в друга, по конюшне закружились. И чувствую я, что замашки у него знакомые. Вгляделся — пресветлый Даждьбоже! Это же Красун! Давний знакомец мой! Вместе в Коростене в послухах ходили. Бородой зарос. Окосматился. Оттого я и не признал его сразу.
Не сдержался я, улыбнулся.
— А не ты ли, паря, — говорю, — меня на закорках по стогню коростеньскому целый день таскал?
Он от неожиданности хватку ослабил. Всмотрелся в меня, а потом как заорет:
— Добрыня? Княжич! — совсем он меня отпустил, к своим повернулся: — Вы чего, волки?! — перекричал он шум драки. — Совсем нюх потеряли?! На кого руку подняли? Это же княжич Древлянский, Добрый Малович! — И вдруг бах передо мной на колени. — Ты чего? — я ему тихо. — Не дури. А сам вижу, что прекратилась потасовка. Опустились руки. Не нашли своей цели занесенные кулаки.
— Ласки прошу, княжич, — Красун на меня снизу вверх посмотрел. — Не признал тебя сразу. До нас слухи дошли, что сгноили тебя варяги в Киеве.
— Живой я, как видишь, — сказал я и руку ему протянул. — Поднимайся. Нечего порты протирать.
— Ага, — сказал Кот весело, у самого юшка из разбитого носа бежит, а он лыбится, — так мы и позволим варягам над Добрыней куражиться. Не дождутся. — И засмеялся.
А Красун с земли поднялся. Обнялись мы точно побратимы. Чуть не раздавил он меня в своих объятьях. Гляжу — и другие с нашими брататься начали.
— А неплохо погрелись, — это Кветан голос подал. — И конюшню заодно прогрели.
И верно. От нас, дракой разгоряченных, пар валит, как в бане. Вроде теплее стало.
— Кончай веселиться. — В конюшню вбежал мальчонка-псарь. — Где ключник? Княгиня с сыном уже близко! По льду скачут, и Свенельд с ними!
— Тута я! — выбрался ключник из закромов. — Все по местам! — велел. — И чтоб о том, что было здесь, никому ни слова! Кто донесет — голову откручу!
— Во-во! — кивнул Кветан. — А я помогу! Конюхи! Готовься коней принимать! Добрыня! Печь топить да овес просеивать! Кот! Снедь-то сберег?
— А как же, — Кот достал туесок из яслей, — вот она.
Через мгновение опустела конюшня.
— Нет, Добрыня, и не рви мне душу, — тихо сказал Красун и помешал кочергой догорающие поленья.
— Неужто не скучаешь по древлянскому бору? Не хочешь на Родину взглянуть? — продолжал я уговаривать его.
— Не ждет меня никто на Родине, — пожал он плечами. — Одни головешки от Коростеня остались. Отца-то моего помнишь?
— Как не помнить. Знатным конюхом был Колобуд.
— То-то, что был, — взглянул на меня Красун. — Когда варяги дружину княжескую распустили, а коней на Русь забрали, он да я не у дел остались. Я-то попервости ничего, а он закручинился. Тосковал по коням сильно. От тоски и помер. За два месяца убрался. А за ним и мать. И стал я сиротой круглой. Помаялся на пепелище чуток и к полянам подался. Подрядился на три года в охотный люд. Здесь и кормежка, и одежа, и не обижают сильно. Лучше уж в рядовичах ходить, чем с голодухи помирать. А бор, он везде бор. Что тут, что там.
— А ты слышал, что Путята снова дружину древлянскую собрал?
— Слышал, — кивнул Красун. — Только мне ратное дело не в радость. Силой Даждьбоже не обидел, только отваги воинской не дал. Так что прости, княжич, но я здесь, на заимке, останусь. Мне со зверьем сподручней.
— Как знаешь, — сказал я ему. — Только все одно — рад я тебя повидать.
Красун пришел ко мне после захода солнца. Как раз Ольга с сыном да Свенельд со своими отроками пировать сели. А мы с конями управлялись. Вычистили их, корму задали. Потниками укрыли, чтоб не застудились ночью ненароком.
Свенельд-то, когда своего жеребца в конюшню заводил, на меня покосился.
— Что, Добрынка, — говорит, — радостно тебе за стенами киевскими оказаться?
Я только плечами пожал. А он мне повод на руки кинул и сказал:
— Скажи спасибо княгине. Это она велела тебя на простор ненадолго выпустить. Боится, что в Киеве ты совсем зачахнешь. Смотри мне, — похлопал он жеребца по шее, — если что, головой мне за коня ответишь. — И ушел.
Я коня в стойло завел, тут и Красун заглянул.
Мы сидели у горящей печи давно. Уже и хозяева после пира заснули, и холопы на покой отправились. И конюхи мои на сене захрапели. А нам все не спалось. О былом вспоминалось: как в послухах ходили, как отец нас на стогне бороться заставлял, как Жарох-змееныш меня на Посвящении отравить хотел…
Только о грядущем у нас помечтать не получилось. Видно, у каждого своя дорога. У Красуна — своя, у меня — своя. Так уж Доля с Недолей захотели…