И вот находится летчик - молодой, по опыту и знаниям явно не идущий с ним, Литвиновым, ни в какое сравнение, который доказывает обратное. Доказывает не только, что способен сделать в воздухе что-то такое, чего не удалось Литвинову (это Марат скрепя сердце еще как-нибудь перенес бы), но что выводы Литвинова о непригодности станции в таком виде, в каком она есть, ошибочны! Это было обиднее всего! Прямо в голове не укладывалось.
А все, что плохо укладывается в голове, владелец этой важной принадлежности организма обычно стремится проверить.
Когда Кедров собрался в очередной полет, Марат, не говоря никому ни слова, вышел из летной комнаты, спустился вниз, сел в машину и поехал по обрамляющей аэродром дорожке. Ехал, не торопясь, по большой дуге. Сделал неожиданное наблюдение: стоит чуть отъехать от ангаров и стоянок, как аэродром обретает нетронуто природный вид - снежное поле, рядом лесок, не очень пугающиеся автомобиля вороны, они лениво, как бы нехотя, делая одолжение, отлетают на несколько шагов в сторону, снова садятся на снег и спокойно провожают взглядом это странное, приглушенно жужжащее существо.
«А ведь взлетают и садятся точно против ветра! Как самолеты. Будто инструкции прорабатывали. Кто, интересно, их учил? Или это у них в генах сидит?..» - подумал Марат.
Недалеко от того места, где объездная дорожка вливалась в начало взлетно-посадочной полосы, Марат остановился. Аэродром лежал перед ним, будто погрузившийся - как оно и положено всему в природе - в зимнюю спячку. Шел легкий снежок. Низко - казалось, над самой головой - ползли темно-серые облака. Никто в такую погоду не летал…
Никто, кроме Кедрова. Для него эта погода была самая рабочая.
«Вот я уже говорю: для него…» - поймал себя на мысли Литвинов.
Чтобы отвлечься, он включил приемник. По «Маяку» передавали бодрые песни о космосе - после первых космических полетов успело пройти совсем немного времени. «Весна космической эры», - писали газеты. Летчики-испытатели, наверное, лучше многих других понимали смысл выражения (тоже широко применявшегося в прессе) - вторжение в неведомое. Относились поэтому к делам космическим с полным уважением. Хотя и видели некоторые излишества в освещении этих дел. «Не так бы громко…» - высказал однажды пожелание Белосельский. Умеет же этот Белосельский!
Размышления Литвинова прервал пронзительно высокий свист работающих на малых оборотах двигателей. Кедров выруливал на взлетную полосу. С полминуты он простоял на старте, затем свист перешел в оглушительный рев, самолет двинулся с места и, быстро разгоняясь, побежал по полосе.
«Хорошо смотрится! - подумал Марат. - Давно не видел взлет этой машины со стороны…»
И снова поймал себя: «Говорю не моей, а этой машины; а главное - со стороны… Что ж, со стороны, так со стороны».
И Марат стал смотреть со стороны.
Первый заход получился у Кедрова не очень удачным - он выскочил из низко нависших туч метрах в двухстах в стороне от полосы.
- Ну, так и я могу, - пробормотал Литвинов, не без удивления почувствовав, что этот неудавшийся заход его никак не порадовал. Оказывается, ставить крест на «Окне» ему очень не хотелось. Настолько, что это чувство вопреки тому, что предсказали бы многие знатоки душ человеческих, успешно конкурирует и с его профессиональной позицией и даже с уязвленным самолюбием.
Впрочем, уязвленное самолюбие в полной мере дало о себе знать сразу после того, как во втором заходе Кедров вышел на полосу вполне прилично.
Неплохо получился и третий заход.
Правда, четвертый снова не удался… Но в целом процент приемлемых выходов на полосу был слишком высок, чтобы это можно было посчитать случайным.
«Что-то этот пройдоха Кедров тут нашел… Ничего не попишешь… Вопрос решен в честном соревновании. Как сказал бы Нароков, по очкам… Надо выходить из игры. Делать шаг в сторону», - резюмировал создавшееся положение Марат, проезжая по объездной дороге назад, к ангарам.
Снег пошел сильнее, залеплял ветровое стекло. Работающие дворники еле поспевали очищать его. В радиоприемнике началась передача «Маяк» - о спорте»: «Очередную неудачу потерпела популярная команда…»
Он выключил приемник: «Еще о чужих неудачах слушать… Своих хватает!..»
И Марат отстранился. Сделал тот самый шаг в сторону. Внешне это выразилось в том, что он, ни с кем не согласовывая (есть такой термин: согласовывать; это, в общем, почти то же самое, что испрашивать разрешения, но с оттенком несколько большей независимости испрашивающего) - ни с кем не согласовывая, перестал участвовать в совещаниях по «Окну», хотя формально как никем не освобожденный ведущий летчик-испытатель этого объекта должен был бы на них присутствовать. И с некоторой непоследовательностью почувствовал себя задетым, когда увидел, что никто особенно и не пытается его на эти совещания ни в КБ, ни в мастерской на аэродроме тянуть - будто вовсе и не заметили его отсутствия.
Белосельский, которому Марат вроде бы с усмешкой поведал об этом обстоятельстве, отреагировал на него поначалу тоже без излишнего драматизма:
- Значит, ты не достиг наивысшего веса в обществе. Знатоки светского этикета в давние времена, знаешь, как говорили? Если твое присутствие на каком-нибудь приеме начинает замечаться, это первая ступень признания. Высшая ступень - это, когда начинает замечаться твое отсутствие. Ты, Маратик, я вижу, претендуешь на высшую ступень признания в нашем светском обществе.
- Ни на что я не претендую, - махнул рукой Литвинов..
- Самолюбие? - добродушно спросил Белосельский. - Плюнь на это. Невозможно везде быть лучшим.
И после небольшой паузы грустно добавил:
- Везде невозможно… И всегда невозможно. Приходит момент, когда…
Он снова замолчал. Литвинов посмотрел на Петра Александровича и как-то вдруг заметил: Белосельский сдал. Вроде бы и не похудел, и не побледнел, и морщин у него не прибавилось, а сдал. Что-то новое появилось в его облике. Похоже было, что жадный к восприятию всего происходящего, всем интересующийся Белосельский теперь смотрит больше в глубь самого себя. Экономит движения, экономит силы физические и моральные… Марату вспомнились слова, с горечью сказанные Степаном Федько: «Алексаныч сейчас - как стеклянный сосуд, который знает, что в нем есть трещина»… Конечно, Белосельский не летал - медики не выпускали, и это противоестественное для летчика состояние заметно усугубляло его душевный дискомфорт. Со всех сторон ему советовали, не откладывая, ложиться на капитальное обследование в больницу, но он откладывал, тянул: вдруг наладится «само»… Разумеется, само собой ничто не налаживалось. Кречетову уже кто-то сказал: непорядок, мол, числится человек испытателем, а в общем, ни то ни се; если здоров, пусть летает, если же нездоров, пусть лечится… Но начальник базы с неожиданной для него резкостью отбрил автора этих, в общем, не лишенных оснований соображений: «Непорядок? Белосельский уже давно и с большим запасом заработал себе право на непорядок. Давить на него я не буду. И другим не дам».
Перехватив взгляд Литвинова, Белосельский нахмурился и вернулся к начавшемуся разговору:
- Правда, Марат, не давай играть в себе самолюбию. Тем более, что ведь Андрей действительно молодец. Всем нам фитиль вставил.
- Молодец он большой, спору нет. Интуиция у него - я такой ни у кого не встречал. И реакция мгновенная… Но я не о Кедрове. Дай ему бог здоровья… Я о станции. О ее доводке. Вернее, о недоводке. Нельзя человека заставлять наизнанку выворачиваться. Или на такую реакцию, какая у Андрея прорезалась, рассчитывать. Надо технику до ума доводить.
- Старо. Общеизвестные истины вещаешь. Но это вообще.