Литвинов любил эту сторону своей работы. Конечно, она доставляла меньше радости и удовольствия, чем сам полет, но была и в ней своя изюминка. Знакомясь с расчетами, рассматривая графики продувок, даже просто разглядывая стоящий на земле самолет, Марат все время прицеливался к одному: каков он в полете, что за характер у него, какие особенности? А потом, полетав на этом самолете, снова возвращался к тому, что угадал заранее, а чего не угадал. И искал последнему - чего не угадал - объяснений: где ошибся, чего не учел в своих прогнозах, на что не обратил должного внимания, а что, напротив, переоценил. Называл это: пустить в ход линию обратной связи. И, проделав такую процедуру на десятках летательных аппаратов, на которых вылетал, научился предугадывать их пилотажные свойства почти безошибочно. Летчики не раз обсуждали это умение Марата.
- Силен, черт! - сказал как-то восхищенный Аскольдов. - Прямо мистика какая-то.
- Ничего не мистика, - возразил реалистически мыслящий и не склонный к вере в потусторонние явления Нароков. - Просто интуиция… - И, подумав, добавил: - Но та самая, которая дочь информации.
Вечером отправились в гости. Пригласил к себе Труханов. Литвинов попробовал было уклониться:
- Завтра же с утра работать. Надо бы выспаться… Но Tpyxaнов настоял:
- Так мы ж недолго. Часика два - и по домам… Я уже позвал кое-кого. А Таисия моя чего-то напекла…
Последний довод решил дело. Пренебречь стараниями гостеприимной хозяйки - это было бы непростительно.
- Будем джентльменами, - сказал Степан.
- Будем. Ничего другого не остается, - согласился Марат.
Труханов жил в заводском доме, в пятнадцати минутах ходу от проходной. Мог бы получить квартиру в центре города, но, несмотря на нажим со стороны жены, периодически то усиливающийся, то временно затихавший и никогда не прекращающийся полностью, никуда далеко отрываться от завода не хотел.
Комнаты, увиденные гостями, казалось, принадлежали разным квартирам. Одна, большая, служившая, по-видимому, одновременно и столовой, и спальней, и «приемной», была плотно уставлена разного рода пуфиками, диванчиками, креслицами, на которых возлежало множество вышитых подушек. На всех горизонтальных площадках - буфете, этажерке, комоде - лежали столь же щедро вышитые салфетки со стоящими на них фарфоровыми статуэтками. С развешанных по стенам картинок глядели маркизы в напудренных париках, пастухи, пастушки и почему-то морда здоровенного добродушного сенбернара, которого обнимала за шею крохотная девчушка с розовым («Под цвет обоев», - подумал Литвинов) бантом на белокурой головке. С большого абажура свисали пышные разноцветные кисти. Телевизор - представитель иного, технического шика - выглядел, несмотря на покрывающую и его расшитую салфетку, телом несколько инородным.
Зато соседняя комната, принадлежавшая хозяину дома, отражала другие вкусы, а также, как заподозрили гости, его ответную реакцию на стиль большой комнаты. Здесь стоял только стол, два стула, узкая солдатская койка, несколько полок с книгами да небольшой верстачок со слесарными и столярными инструментами. Даже такой непременной принадлежности комнаты летчика, как модели самолетов, и той не было. Впрочем, последнее обстоятельство объяснялось скорее всего тем, что Труханову до первого из юбилеев, к которым обычно приурочиваются подношения моделей, оставалось еще годиков пять. Так что в этом отношении у него все было впереди.
Кроме хозяев - Труханова и его жены, миловидной полной блондинки со сложно организованной, похожей на буддийскую пагоду прической, - в большой комнате сидели тесть Труханова - костистый старик, старший мастер большого сборочного конвейера, его друг - цеховой бухгалтер да два летчика-испытателя, шапочно знакомые Федько и Литвинову и отличающиеся забавной контрастностью своих шевелюр: у одного голова была наголо брита, а другой оказался счастливым обладателем густой черной шапки волос. Все - свои, заводские.
Труханову и другим заводским летчикам полетать завтра никак не светило. Календарь показывал начало второй декады, а завод, хоть и выполнял план исправно, но, как и многие его собратья, львиную долю продукции сдавал в последние дни месяца: двадцать девятого, тридцатого, тридцать первого числа. А иногда, вопреки структуре принятого в цивилизованном мире календаря, даже тридцать второго, а то и тридцать третьего. Эти малопривычные нашему слуху числа имели вполне реальное объяснение: в первые дни следующего месяца «досдавалась» продукция предыдущего… С этим боролись. Разрабатывали прекрасные планы перехода на равномерный, ритмичный выпуск. Чего-то в этом направлении вроде бы уже добились.
- Добились, добились, - проворчал критически настроенный тесть хозяина дома. - Пока только того добились, что аврал чуть раньше начинается: не двадцать седьмого, а двадцать второго. Или двадцать третьего.
- Раньше начинается, значит, ровнее проходит. Не такой острый пик имеет, - оптимистично заметил бритоголовый летчик.
- Острый, не острый… Работать разучились, вот в чем дело! Посмотришь на работничков наших нынешних - вроде никому ничего не надо, лишь бы время худо-бедно до звонка протянуть. И вообще - порядка нет… Вот раньше - работали. Взять хотя бы в войну. Станков не хватало, сырья, энергии - всего не хватало. Людей толком ни накормить, ни одеть, ни согреть - ничего этого не могли. В первую зиму, только эвакуировались, в общежитии одна койка на двоих была: один работает, другой спит. Но ответственности хватало. Каждый свою ответственность понимал. Личную. Люди жили работой. И уж порядок был - будьте покойны!
- А ты немного не… как бы сказать, не идеализируешь то время? - спросил бухгалтер. - Это ведь наше, возрастное: что было в молодости, то и прекрасно. Ностальгия.
- Ничуть не идеализирую. Иначе войну бы не выиграли. А вот этим самым и взяли: ответственностью, а главное дело - порядком. Железным порядком.
- Извините, - вступил в дискуссию Федько, - мне кажется, что очень уж тосковать по прошлым порядкам все-таки не стоит… Даже если производство взять. Слов нет, продукцию давали, фронт обеспечивали. Но таких требований к этой продукции, как сейчас, и в мыслях не держали. Долговечность, скажем. Кому она была нужна, если все равно тот же штурмовик в среднем, пока его собьют, двадцать пять, тридцать, от силы полсотни вылетов только и успевал сделать… Или качество. Смотрели так: работает, воевать может - и ладно. Конечно, если что-нибудь совсем исключительное случалось… Вот, например, когда на Курской дуге у наших истребителей на скорости обшивка с крыла стала слетать. Тут, понятно, тревогу забили, навалились, пресекли. Но если не такой катастрофический случай брать, то на качество смотрели… скажем так: совсем иначе, чем сейчас жизнь заставляет. Многие проблемы просто вообще не ставились - не доросли мы тогда до них.
- Что ж, хотите сказать, мы сегодня так уж здорово работаем?
- Нет, не хочу. Но и такую точку зрения, что, мол, раньше все было лучше, не понимаю… И еще: помню что почем - какими средствами ваш порядок достигался. Двадцать минут опоздания - под суд! И перейти на другую работу не моги… Не говоря уж о других, назовем их так, приметах времени…
- А что ж хорошего - на работу опаздывать? Или с места на место за длинным рублем летать?
- Ну, положим, особенно длинные рубли тогда найти было трудно. Да и цена им была никакая… Я о другом. О средствах.
- Знаете, говорят: цель оправдывает средства! - улыбнулся бухгалтер.
- Это иезуиты говорили. Они нам не учителя. Для меня, с вашего разрешения, убедительнее другая цитата. Не ручаюсь, что слово в слово, но смысл такой: цель, для достижения которой нужны неправые средства, не есть правая цель.
- Кто же это так сказал? - поинтересовался тесть Труханова.
Но не успел Федько ответить, как его опередила хозяйка дома:
- Маркс.
«Эге! - подумал Степан. - Да у тебя, матушка, оказывается, не только пуфики да салфеточки в голове!» Но хозяйка тут же вернулась к выполнению своих, прямых функций: