Роман с размаху звонко чокнулся с Трофимом и выпил до дна. Ему вдруг стало нехорошо. Закачался стол, по всему телу побежали мурашки. Где-то далеко прозвучал голос отца, скрипучий, словно чужой:
— В селе, сынок, третьего дня конокрада судили. Из Прониной мужика. Всем миром самосуд устроили. Помер.
— Вера умиротворяет душу, — веско бросил поп. — Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Верою Авель принес богу жертву лучшую, нежели Каин. Верою блудница Раав не погибла с неверными…
Гаврила грозился оторвать голову кому-то. На улице все еще визжали девки. А Нюрки не было. Не пришла Нюрка. Знать, быльем поросли сумеречные стежки-дорожки. И встретит, как чужая… А ведь клялась, что ждать будет. Хотя кто их поймет! Падка коза до соли, а девка до воли.
Самогон растекался по телу. И когда Роман уснул, положив стриженую голову на стол, он увидел растерзанного конокрада и крутобровую Нюрку, которой отец Василий читал какую-то проповедь. Слова у попа лукавые, липкие, и вот они — не слова, а петля, что затягивается вокруг Нюркиной шеи.
Потом, уже на постели, Роман открыл глаза и в тяжелом тумане рассмотрел спящего на сундуке отца Василия с багровым, вспухшим носом. А, может, это и не нос, а чирий?
За столом сидели Трофим и Гаврила. Обхватив руками лысеющую голову, Трофим тонко скулил. По щеке его прозмеилась слеза и упала в рюмку.
— Я ему башку оторву, паршивцу! — хрипел кузнец, страшно вращая округлыми, диковатыми глазами.
«Пусть отрывает. Значит, так надо», — мысленно согласился Роман засыпая.
Рано утром, едва над бором побелела узкая полоска неба, на взмыленном, гривастом Чалке приехал с пашни Яков. Плечистый, высокий, он спрыгнул с коня, отпустил у седла подпруги и тяжело простучал коваными сапогами по крыльцу. Соседка Марина окликнула из-за плетня:
— Вот радость-то! Роман приехал! Мужик-мужиком!
— Раненый, — круто обернулся Яков.
— На живом все присохнет, — утешила Марина. — Моего Трохима так укатали, едва домой дополз. Спит.
Яков улыбнулся, торопливо махнул рукой и пробежал прямо в горницу. В полутьме опрокинул стул. Подошел к окну, открыл створки вместе со ставнями. В лицо ударило полынной свежестью палисадника. Сноп света ворвался в комнату, заиграл на не убранной со стола посуде.
Роман спал, свесив с постели круглую, как арбуз, голову. На смуглой щеке ясно обозначилась ямочка. Рот был чуть открыт, и при каждом вздохе по розовым припухшим губам пробегала легкая, еле уловимая дрожь.
«Такой, как был, — подумал Яков. — Разве, что похудел немного».
И вдруг кто-то громко чихнул раз — другой. Тут только Яков заметил на полу разбросившегося между столом и кроватью отца Василия. Поп глубоко дышал, со свистом выпуская из груди воздух. Густо обросшие бородой щеки раздувались при этом, отчего пастырь походил на хомяка.
Подойдя к кровати, Яков ласково потрепал брата по плечу:
— Рома! Вставай!.. Да вставай же! Ух, ты! Засоня!
— А? — голова взметнулась. — Яша?!
Расцеловались. Роман пристально посмотрел на румяное лицо брата, на лихо закрученные черные усы и проговорил с явным восхищением:
— Вон ты какой! Ну, и здоров же, Яша! Как медведь! — Роман толкнул брата в плечо. — Здоров!
— Левую зацепило?
— Ага. Есть, Яша, закурить? Мутит с похмелья. Ох, мутит!
Яков достал из кармана выцветших брюк кисет и протянул Роману.
— Жинка вышила, что ли? — спросил тот, закручивая папиросу желтыми от махорки пальцами здоровой руки.
— Жинка… Эх, ты, куряка! Цыгарку не можешь свернуть. Дай-ка помогу.
— Из Сосновки взял? — Роман кивнул на кисет.
— Оттуда.
— Мама говорила, что женился. Ну, и как?
— Еще не разобрался. Месяц всего живем. Значит отвоевался, Рома? Так-так… Ну, отдыхай. Похмелиться бы надо.
Роман, сделав несколько затяжек, выпустил изо рта облако густого синеватого дыма. Затем соскочил с кровати.
— И насвинячили ж вы! — покосившись на стол, проговорил Яков.
— По-окопному. Это ты — крыса тыловая, — шутливо ответил Роман.
Братья рассмеялись. Не один раз мечтали они об этой минуте, когда война и смерть остались позади и можно так сидеть вдвоем, вспоминая прожитое.
— Может, батю разбудим? Ему тоже тяжко, — предложил Роман, разливая самогон по стаканам.
— Пусть спит, — отмахнулся Яков. — Проспится — человеком станет. А мне мама сказала, что ты пришел. Еще затемно на заимку примчалась.
— Вчера за тобой хотели послать, да мама до утра отложила. Так она и ведет хозяйство?
Яков кивнул головой.
— А тятя?