Наутро следующего дня туда же приехал Ксаверий Домбровский с паспортом от Суворова. Все польские генералы теперь были полководцами без армий; Мадалинский с горсткой улан пробирался к цесарцам, хотя Зайончека в Галиции арестовали. Коллонтая, по слухам, тоже схватили и посадили в Ольмюц. Поделом ему, курвину сыну, – сто пятьдесят тысяч червоных увез! Говорят, что генерал Лафайет, который сражался вместе с Костюшкой в Америке, тоже сидит в Ольмюце… Вот тебе и свобода… Пока справляли поминки по мертворожденной революции, за Килинским явились от коменданта и отвели его на гауптвахту.
Ключи от Варшавы, хлеб и соль поднесли императрице – разодетой, напудренной и нарумяненной. Отломив кусочек от каравая и обмакнув его в соль, Екатерина подала его стоявшей рядом фрейлине – Наталье Александровне, «Суворочке».
Единственная и обожаемая дочь Наталка стала полем битвы между бесстрашным генералом и государыней. Суворов забрал ее от двора, поселив у родных – императрица уступила, выдав ей всё-таки фрейлинский шифр, но теперь диспозиция изменилась: Наталья отвергла жениха, выбранного отцом, потому что тот был лютеранином, и государыня готовилась к контратаке, не сомневаясь в своей победе: уж тому жениху, которого сосватает она, отказа не будет.
Жених, Николай Зубов, был тут же, но даже не смотрел в сторону своей нареченной. Донесение о победе доставил в столицу не он, а Петр Исленьев, получивший второй Георгиевский крест. Донесение было составлено Румянцевым, но со слов Суворова, и Исленьев послан им же. Похоже, звезда графа Салтыкова, воспитателя великих князей, командовавшего войсками в Польше из Петербурга, клонится к закату, да и Репнину до опалы недалеко, но черт возьми, он, Николай, давно уже отдалился от Салтыкова, в свое время составившего протекцию Платону, и в Литве немало отличился, так почему же награждают не его?..
Исленьев в парадном генеральском мундире отвечал короткими поклонами на приветствия мужчин и не замечал перешептывания дам. Екатерина тоже посматривала на него украдкой: уже под пятьдесят, но строен, высок, кряжист, плечист, хотя и не красавец – курносый, большелобый. Женат на кузине княгини Дашковой, которая воспитывает его дочь, но с женой не живет: пятнадцать лет назад увез жену одного помещика, бросившую ради него пятерых детей, и она с тех пор мотается с ним по военным лагерям, сопровождая во всех походах. В обществе ей, конечно же, появляться нельзя… Чем мог этот мужчина так околдовать женщину – уже не глупенькую наивную девочку, а мать семейства?.. Впрочем, взгляд императрицы быстро скользнул к любимому профилю и сделался страстно-нежным.
На другой день отслужили благодарственный молебен под пушечные залпы, доносившиеся из Петропавловской крепости. В большом зале Зимнего дворца сервировали столы для парадного обеда; огни свечей из больших люстр многократно отражались в хрустале, вспыхивали в россыпях бриллиантов, играли в золоте шитья.
– За здоровье генерал-фельдмаршала графа Суворова-Рымникского! – провозгласила тост императрица.
Пили стоя под пушечную пальбу. Вглядываясь в лица-маски и читая по ним, как по раскрытой книге, Екатерина мысленно улыбалась про себя: завидуют, бесятся от уязвленного самолюбия, но показать боятся. А с Александра Васильевича довольно и фельдмаршала, графом Варшавским ему не быть.
«Судьба Польши в Ваших руках; Ваше могущество и мудрость решат ее; какова бы ни была судьба, которую Вы назначаете мне лично, я не могу забыть своего долга к моему народу, умоляя за него великодушие Вашего Императорского Величества…» Ах, Понятовский, это всё слова. Как будто ты сам не знаешь своего народа. Достоин ли он моего великодушия? «Польское войско уничтожено, но народ существует; однако и народ скоро станет погибать, если Ваши распоряжения и Ваше великодушие не поспешат к нему на помощь. Война прекратила земледельческие работы, скот взят, крестьяне, у которых житницы пусты, избы сожжены, тысячами убежали за границу; многие землевладельцы сделали то же по тем же причинам. Польша уже начинает походить на пустыню, голод неизбежен на будущий год, особенно если другие соседи будут продолжать уводить наших жителей, наш скот и занимать наши земли. Кажется, право поставить границы другим и воспользоваться победою принадлежит той, которой оружие всё себе подчинило».
Екатерина с досадой отложила письмо, встала, поморщившись (ох, ноги болят) и заковыляла по кабинету, опираясь на трость, – ее распирало изнутри. Война! Кто начал эту войну? Погнались за французами, заигрались в конституции! Она ли разоряла польских крестьян? А теперь, вишь, еще и должна оборонять их! Как будто русские в той войне нимало не пострадали! Несчастному Валериану Зубову, младшему брату Платоши, ядром ногу оторвало по колено, а ему всего-то двадцать два года! Она едва не лишилась чувств, как об этом узнала!