Снова сев за стол, Екатерина принялась писать ответ по-французски, четким, стремительным почерком: «Судьба Польши, которой картину Вы мне начертали, есть следствие начал разрушительных для всякого порядка и общества, почерпнутых в примере народа, который сделался добычею всевозможных крайностей и заблуждений. Не в моих силах было предупредить гибельные последствия и засыпать под ногами польского народа бездну, выкопанную его развратителями, и в которую он наконец увлечен. Все мои заботы в этом отношении были отплачены неблагодарностью, ненавистью и вероломством. Конечно, надобно ждать теперь ужаснейшего из бедствий, голода; я дам приказания на этот счет сколько возможно; сие обстоятельство вместе с известиями об опасностях, коим Ваше Величество подвергались среди разнузданного народа варшавского, заставляет меня желать, чтоб Ваше Величество как можно скорее переехали из этого виновного города в Гродно. Ваше Величество должны знать мой характер: я не могу употребить во зло моих успехов, дарованных мне благостью Провидения и правдою моего дела. Следовательно, Вы можете покойно ожидать, что государственные интересы и общий интерес спокойствия решат насчет дальнейшей участи Польши».
Человек, с трудом слезший с телеги, сделал шаг и упал ничком на снег. Видя, что он не встает, солдаты подхватили его под мышки и отволокли в избу. Комендант Блони вошел следом. В избе было тепло, но человек так дрожал от холода, что не мог говорить: у него сводило челюсти и стучали зубы. Комендант велел подать горилки и сам держал чарку, помогая страдальцу пить. Сделав несколько судорожных глотков, Килинский перестал дрожать; тело обмякло, по жилам побежало живительное тепло; сразу потянуло в сон. Но комендант, оказавшийся поляком, принялся участливо расспрашивать его о том, что с ним произошло, и Килинский рассказал ему всё, не утаив своих обид и злоключений.
В Познани, на гауптвахте, ему жилось вполне сносно, поскольку жителям разрешали приносить ему еду и питье. Даже заряженные пушки у входа не пугали горожан, во множестве навещавших своего героя. Но Суворов вытребовал его в Варшаву. На следующий день Килинского вывезли из города под конвоем из пятнадцати гусаров при одном офицере, отобрав все деньги, пожертвованные знакомыми, и полковничий патент, выданный Костюшкой. Отдавать их Килинский не хотел, но ему объявили, что деньги ему больше не понадобятся, потому что по прибытии в Варшаву его немедленно повесят. Чего скрывать: он приуныл. В Конине его отвели на квартиру к бедному сапожнику, у которого недавно умерла жена, и приставили к нему с десяток прусских солдат, которые ругали его последними словами и не давали спать всю ночь – пели и кричали. Так и продолжалось всю дорогу: то поляки пожалеют, принесут колбас, копченых гусиных грудок и жареных цыплят на дорогу, поплачут вместе с ним о горькой своей доле, то немцы бранят и делают жизнь невыносимой. В Ловиче на гауптвахте его даже в нужник выводили солдаты с саблями наголо и держали за полы одежды, чтобы не убежал. Спать его положили на голых досках, среди страшного смрада от водочного перегара, тютюна и зловонных ветров, которые солдаты нарочно пускали у него над головой. А как было уснуть в этом чаду и гомоне, когда ему даже пошевелиться не давали! Та ночь за год показалась. По пути из Ловича в Сохачев два встречных прусских офицера, узнав от конвойных, кого везут, хотели отлупить Килинского своими саблями, но тот схватил с воза кол и приготовился дать им отпор. Пьяные немцы убрались, конвой двинулся дальше. Ночь в Сохачеве показалась еще длиннее: Килинский уже два дня ничего не ел, да еще и закоченел на нетопленой гауптвахте. А поутру за ним пришла повозка без соломы, на которой его и доставили в Блонь полумертвого.
Комендант обнял Килинского за плечи и прослезился. Ах, эти чертовы немцы; мы, поляки, для них – как соль, что глаза ест; сколько мы от них настрадались! Москали – от них известно, чего ждать, они нас всегда ненавидели. От пруссаков же помощи ожидали, а они еще злее оказались. Забудь, поляк, кто ты есть, слова молвить не моги, особенно на родном языке, учи немецкий. Если так дальше пойдет, того и гляди, всех в лютеранство переходить заставят… И куда денешься? С этим стерпелся, с тем свыкся – потом уж и головы не поднять, ярма не сбросить. Как война-то началась, мы было духом воспрянули, готовы были снова поляками сделаться, вспомнить, кто мы такие есть, – а не вышло ничего у армии…