Мы не могли пожениться, поскольку у меня не было жилья. Бросив самовольно работу в военной газете, я терял одновременно право на служебную жилплощадь, что на практике означало остаться без крыши над головой. Я все еще обольщал себя надеждой, что удастся месяцок пожить в моей комнатушке, но из этого ничего не вышло. Судьба от меня отвернулась, тем более что с ней заключили союз мои коллеги по редакции, возмущенные моим нежеланием работать с ними и дальше. Видно, забыли они и о вечерах, полных совместных дурачеств, и о долгих беседах, во время которых вспоминались давние увлечения и говорилось о новых. Однако, полагаю, что больше всего их задело за живое то, что с моим уходом им здорово прибавлялось работы. Я ведь тянул до тех пор за двоих.
Наш главный, Леон, обратился ко мне с официальным письмом, столь холодным, что у меня должны были бы окоченеть пальцы при его получении. Однако я был настроен тогда благодушно. Причиной тому была весна и еще одно смягчающее обстоятельство, по имени Мария. Я знал, что она меня ждет на Фильтровой, и это придавало сил в борьбе с сослуживцами, которые во имя справедливости твердо решили выдворить меня с занимаемой служебной жилплощади.
Мой ординарец, курьер Янек, симпатичный и простодушный парень, носивший лычки ефрейтора, находился в смятении. Держа в руке письмо от главного, он стоял, смущаясь, и ожидал моего ответа. Как солдат, он солидаризировался с вышестоящими, как человек — всей душой был на моей стороне. Он отлично разбирался в моих чувствах, среди которых можно было найти доказательства, оправдывающие некоторым образом мои поступки. Несколько раз ему пришлось относить на Фильтровую цветы для Марии, и, нужно сказать, он всегда делал это охотно. Это, говорил, занятие более приятное, чем носить гранки в типографию. А кроме того, за эти поездки на другой конец Варшавы ему кое-что и перепадало.
— Ну так что, Янек, ответ нужен?
— Товарищ полковник распорядился привезти ответ. — Парень вытянулся почти по стойке «смирно».
— Так передайте полковнику, что ответа не будет, — отрезал я решительно.
Янек щелкнул каблуками и собирался было уходить.
— Минутку, минутку, обождите, — задержал я его. Предугадывая неприятные последствия такого ответа, я счел нужным несколько его смягчить. — Понимаете, ведь комнату сразу не найдешь, нужно время. А впрочем, можете идти!
Несколько позже, за обедом, который, столуясь у Леокадии, мы всегда ели вместе, Леон учтиво поинтересовался, какое впечатление произвело на меня письмо, направленное от имени руководства центрального печатного органа Народного Войска Польского. Уязвленный его тоном, я присматривался к нему исподлобья. Вне всякого сомнения, он собирался усложнять мои дела, и именно тогда, когда они должны были бы складываться самым благоприятным образом. К своей невесте я переселиться не мог, потому что в квартире, которую она занимала, жили еще три семьи, плюс к тому — в ее комнате размещались ее сестра и подруга. У меня положение было похожее. Моими соседями по квартире были семьи двух сослуживцев из редакции, к тому же я, как холостяк, лишен был доступа на кухню. А теперь меня просили и из этой комнатушки, и передо мной открывалась малоприятная перспектива ночевки под мостом Понятовского, который, к счастью, как раз восстановили. В Варшавской конторе жилкооперации мне, правда, обещали площадь, но, как известно, обещаниями сыт не будешь. Этим голодным и был я, так как несколько месяцев тому назад, когда мне выделяли жилье в первой очереди домов в Жолибоже, я не представил официального обязательства немедленно жениться, чтобы таким образом выполнить все требуемые формальности, поскольку метраж превышал норму, положенную на одного человека. Поэтому неудивительно, что я так косо взглянул на Леона, с которым до сего времени работа складывалась у меня как нельзя лучше. Он был человеком культурным и хорошо воспитанным. А та шутка, которую он теперь сыграл со мной, я полагал, была не из лучших. Он вскипел. Это вовсе не шутка, а распоряжение руководства. Свои рассуждения он подкреплял обильной аргументацией, и выходило, что он только и думал, как бы мне было лучше.
— Эх, выгоняешь ты друга на улицу! — Моя судьба растрогала меня.
— Ну, ну, не преувеличивай! Как-нибудь устроишься, — отвечал он, полный уверенности в моих силах.
Я мрачно наблюдал за тем, как Леокадия распределяла свиные котлеты, и следил, чтобы мне не досталась какая похуже. Предосторожность была нелишней, поскольку недавно я обедал здесь с Ирой, а теперь внезапно выяснилось, что намерен жениться на другой.
— Если бы вы ее только видели! Она прекрасна, как… — я применил поэтическое сравнение, касающееся цветка магнолии, которое было принято всеми без энтузиазма. Вероятно, никто из них никогда не видел деревьев в цвету!
Тут вошел Тадеуш, молодой офицер, и галантно пристукнул каблуками.
— Товарищ полковник! — гаркнул он. — Номер готов…
— Садись, мы уже первое съели, — ответил я за Леона. — И перестань валять дурака, здесь частная квартира, а не редакция. А ваша газета мне в зубах навязла…
— Вот это уже что-то новое, — он попробовал улыбнуться.
И хуже всего было то, что он воспринял мои слова всерьез и начал убеждать меня в их несправедливости.
— Я выезжаю из комнаты, — пробормотал я удрученный, со ртом, набитым котлетой. Она была чуть-чуть подгоревшая, причиной чему, я считал, было волнение Леокадии, столь же умелой в хозяйстве, как и в редакции. — Выезжаю под эстакаду моста Понятовского! — пожаловался я.
Тадеуш посмотрел, удивленный, на меня, потом на Леона, который как-то сгорбился, делая вид, что занят исключительно едой.
— Послушай! — Тадеуш тут же нашел выход. Он пригладил свою слегка волнистую белесую шевелюру и напыжился. Росту он был невысокого и поэтому любил придавать себе значительность зычным голосом. — Слушай-ка, — на сей раз он произнес это совершенно спокойно. — Можешь поселиться у меня, если тебя выбросят!
— Ну, ну, пусть попробуют. Не осмелятся, хотя комната и ведомственная. Запру двери или перестреляю их всех, — огрызнулся я, забыв, что у меня нет оружия.
Впрочем, Леона можно было пугать смело: предполагаю, что он в жизни не выстрелил. Я взглянул на него. Согнувшийся, с головой, ушедшей в туловище, с плечами, выгнутыми, как обручи на бочке, в очках, сползающих с носа, он напоминал марабу — диковинную птицу-хищника из Индии.
Никого и никогда я столь страстно не ненавидел, как Леона в эту минуту. Да и как я мог относиться к нему иначе, если он расстраивал все мои планы. Я уж работал в «Литературных новостях», и ничто не мешало моей женитьбе, вот только квартиры не было…
Я поднялся от стола, так как еда мне вдруг опостылела, и, отставив тарелку с недоеденной котлетой и не ожидая компота, вышел из комнаты. Я, конечно, навлекал на себя гнев Леокадии, но меня это мало волновало, хотя она в редакции была лицом далеко не последним. Уже будучи на пороге, оглянувшись, я произнес шепотом:
— До встречи!
Мертвого бы и того тронула мука, заключенная в моем голосе, те же — за столом — не отозвались и словом.
Я сошел с пятого этажа по лестнице, утешая себя, что, может, все это и к лучшему, что меня выселяют с казенной площади: лифт не работает, а взбираться наверх приятного мало.
Ветер со стороны Вислы заставлял зябко ежиться, хотя солнце и пригревало уже довольно сильно. Я глянул на часы, весь сегодняшний день у меня был свободен. Мария возвращалась с работы только в четыре, и поэтому я зашагал к ней пешком прямо с Краковского предместья.
На следующее утро я сладко спал, видя во сне и еще раз переживая нашу прогулку, во время которой мы полями, едва зеленеющими озимью, дошли до старого крепостного вала на Висле, пониже Цитадели.
Роща на Белянах темнела вдали. Разлившаяся широко Висла серпом изгибалась на запад, солнечный свет отливался на ее поверхности ртутным цветом. Тополя, стоящие солидной группой в начале улицы Красинского, покрылись уже первой, нежной, как пух, листвой. Речной песок сверкал на солнце, просыхая от весенней сырости. Мы сошли с вала, покрытого золотистым осотом, и, перейдя прибрежную луговину, добрались через камни, которые какой-то доброжелатель набросал в бочаги, до заросшего кустарником островка. Песок был мягкий, теплый, прогретый. Мария сняла туфельки и шла босиком, оставляя в песке следы своих маленьких ног. Прутья ракиты, гудящие на ветру почти как шмелиные крылья, закрыли нас своей зеленью, отгородив от всего на свете.