— Господи! — машет длинными руками Степан. — А мы с Петрусем...
Проезжие люди расспрашивают, чей это сын наведался домой.
Марко пробивается с конями на плотину, и нет ему супротивного слова. Запорожец.
— Мы с его братом овечек пасли, — разводит руками Степан, не веря, что запорожца не обрадовали добрые слова.
Татарской стрелою взлетел конь на высокий берег. Внизу, возле речки, он развешал на голых деревьях ошмётки чёрной грязи. А наверху, на гладком месте, копыта высекли прозрачную пыль. Там раньше всего прочего просыхает земля. Другой конь, на котором привязаны дорожные саквы, не торопился. Марко ударил его нагайкой — он взвился, как ужаленный оводом, задрожал каждою жилкою, да повод не дал воли. Тогда животное будто застеснялось и уже ни на шаг не отставало от переднего своего товарища.
А тут уже и подворье. Вот, за валом... На широком крыльце — мать. Опустила ведро с водою. Солнечные зайчики от воды прыгают по высокому очипку, по лицу, по шее. Но больше всего — по белой стене. Тревожат петухов, выведенных рукою Петруся. Петухи, раздражённые, ещё сильнее выгнули крутые яркие хвосты. Не хвосты — колёса дебелых чумацких возов.
— Сыну!.. Марко! Марко прибился!
На крик из хаты выскочила наймичка с голыми руками в чёрных пятнах сажи, и наймит с острыми вилами показался из сарая.
Выбежал старый Журба.
— В воду глядел Петрусь! — тотчас обвил он красным поясом свою широкую свитку. — Ему такой сон приснился!
— И мне, — заблестели слёзы в материнских глазах. — Мне тоже...
Марко привязал коней к обглоданной коновязи. Отец сдавил сына в объятиях, обдавая крепким запахом горелки.
На крыльце появился неизвестный Марку человек в дорогом жупане под широким адамашковым поясом.
В подворье, возле вала, — люди. Большей частью мужчины: и казаки, и голота. Как же — Иван Журба не простая птица. Многим нужен. Люди подходили с интересом...
Наконец удалось приблизиться и матери. От волнения женщина не стояла на ногах. Её поддерживали руки наймички.
— Сыну...
Отец велел наймиту поставить сыновых коней в конюшню. Затем во весь двор объявил:
— Работы не будет, добродейство! Все — к столу!
Нет надобности повторять что-либо для Журбихи.
Высокая, широкая в кости, она издали казалась матерью даже для своего мужа — немолодого уже, сказано, жилистого, но ещё тонкого телом, подвижного и вроде бы крепкого. Журбиха не только к пенью способна, но и к ворожбе. И к ней люди приходят...
В просторной светлице и без того держался запах добрых закусок. Эти запахи побеждали дух от пучков засохших трав, приткнутых под частыми иконами. Люди, входя, клали на себя крест перед ясными Божьими ликами, малёванными другим хозяйским сыном, — на многих чернодубских стенах висит Петрусева работа, — старались прихватить себе место возле окон, чтобы оттуда посматривать на коней или на волов за широким валом. Хата у Журбы на высоком холме. Из окошек видно, как жёлтые конские зубы выхватывают из мешковины сено. Или овёс. Кому что послано Богом.
Первые чарки — за Марка. Без чоканья. Разные здесь люди. Даже нищие хлопы. Они считают себя казаками, а в самом деле работают на гетмана. В компуте всего тридцать тысяч. Сколько бы охотников набралось в десяти гетманских полках? Ого-го-го!
Однако и реестровые казаки сидели. В летах. Молодых гетман увёл с собой. Собрались отцы молодых. А на них и дворы держатся...
Старые казаки покорно жевали закуски, сгребая их деревянными ложками и хлебными корками с больших белых мисок, украшенных яркими цветами, а кусочки жареного сала вылавливали пальцами, уже потом вытирая каждый суставчик отдельно о собственные усы. Краски на посуде, на вышитых рушниках, на иконах, на убранстве сливались в пёстрое коловращение, опьяняли без напитков.
За столом много пожилых — разговор не помчался быстро, как стекает с пригорка весенняя вода, а медленно: так между жёлтыми песками и зелёными лягушками движется в летнюю жару течение Пела.
— Ну, как жизнь на Сечи? — спросил Яценко, придавив к щеке палец с дорогим перстнем.
Все притихли. У кого рот забит капустой — придержали челюсти. А кто сильнее зажал в пальцах наполненную чарку — мол, допью ещё, никуда не денется. А послушать охота. Сын открыто нарекает на отца: обижает, дескать, людей, сдирая с них деньги гетману на булаву! И неспроста приехал молодец...
— На Сечи? — переспросил Марко, забрасывая ногу на ногу. Под красными штанами отозвались подковы. Запорожец уже знал, кто перед ним. — Одни сечевики! — засмеялся беззаботно. — Все равны!