Б. Ф. распорядился, что́ следует передать Нине Васильевне, если она позвонит до его возвращения. Потом кивнул на девочку.
— А вы тем временем познакомьтесь.
Он ушел.
Я продолжала думать о незаконченной репетиции, сумеет ли мой командир довести ее до конца, и задала девочке какой-то вопрос. Не помню какой, просто чтобы начать разговор. Она не ответила, пожала плечами, словно сочла мой вопрос пустым или никчемным. Все мои дальнейшие попытки имели такой же результат.
Подобное начало раньше могло бы привести меня в жестокое уныние. Я наверняка подумала бы: ну конечно, если бы на моем месте был кто-нибудь другой, а не такая тупица… Что-нибудь в этом роде.
— Хочешь, я расскажу тебе о нашем училище? — Это был мой новый заход.
— Зачем? — сказала девочка.
Она сидела против меня, поставив локоть на колено, уперевшись подбородком в ладонь, и смотрела мне в лицо.
Но я не видела ее глаз. То есть видела, конечно, но словно там в них опустилась какая-то завеса и не дает мне проникнуть вглубь. Не могу выразить иначе. Они были немы для меня, эти широко раскрытые светлые глаза.
Я давно уже забыла о репетиции. Честно говоря, я была в отчаянии. Но отчаяние это было другого рода, не то, какое я испытывала бы в такой ситуации раньше. Я думала не о себе — о ней, об этой ее немоте, которую я не могу преодолеть; о том, что, если я сейчас не достучусь до нее, потом будет еще труднее, еще хуже. Не для меня, для нее. Впрочем, и для меня тоже — если Б. Ф. направит ее ко мне. И еще вот о чем думала я: если ее недоверие адресовано просто мне, это еще полбеды. Но возможно, оно поселилось в ней так глубоко, что она уже не верит и всему миру?!
Б. Ф. все еще не приходил. Но теперь я уже не хотела его прихода, я все еще надеялась.
— Скажи, пожалуйста, — спросила я, — а это не может быть ошибкой — то, что тебя прислали сюда?
Это был недостойный ход: ну почему, собственно, предполагать, что кто-то там ошибся! Но я спросила — а вдруг она поддастся на это?
Она показала подбородком на папку, лежавшую под моей рукой.
— Там все написано.
— Но, может быть, ты… сама?
— Послушайте, — сказала она, усмехнувшись, — вы же, наверно, умеете читать.
И на меня вдруг нашло вдохновение. Ей-богу, иначе не назовешь! Я открыла папку, вытащила оттуда стопку бумаг, взяла за оба края — и разорвала.
— Вот так. Ничего не было. Только то, что ты захочешь рассказать сама.
— А если не захочу?
— А если не захочешь, то и не расскажешь.
Некоторое время она смотрела на меня молча. Потом медленно-медленно улыбнулась. И я увидела ее глаза, их глубину. Что-то дрожало и переливалось в них. Нет, не слезы, просто они словно ожили и заговорили, эти только что немые глаза. И вообще сейчас передо мной была другая девочка. Именно девочка, а не та, без возраста, которую я видела перед собой все эти мучительные полчаса. Лет шестнадцать-семнадцать, худенькая, бледная, с резко сужавшимся книзу треугольным личиком и этими удивительными дрожащими глазами, слишком большими для этого лица.
Никаких вопросов я ей больше не задавала, мы просто разговаривали. Сначала о городе, из которого она приехала. Я в этом городе никогда не была, и мне действительно было интересно. Если бы этого интереса не было, я, наверно, попыталась бы изобразить его. Но вряд ли мне это удалось бы — я думаю, она уловила бы и малую долю притворства.
Я тоже ей что-то рассказывала. До того мгновения, когда вдруг увидела, что она перестала меня слушать.
— А вот воспитательницы, — сказала она медленно, — их ведь здесь много. Так я к какой попаду?
— Не знаю. Но в конце концов…
Каюсь, я хотела слукавить: это, мол, не имеет значения.
Она не дала мне договорить.
— А к вам?..
На этом месте в кабинет вошел Б. Ф. Он кинул беглый взгляд на торчавшие из папки листы. Надо отдать ему справедливость: смекает он быстро.
За одно я ему благодарна: при девочке он ничего не сказал. Все, что мне было положено, я получила после, уже без нее. Я смиренно слушала, не пытаясь оправдаться. Все равно прощения мне не было.
Когда он окончил, я с облегчением вздохнула. Кажется, даже нечаянно улыбнулась.
— Не понимаю, чему вы радуетесь? — сказал он неприязненно.
Этого я ему, разумеется, не сообщила. Все время, что он мне выговаривал, я опасалась только одного: вдруг он скажет, что ему в конце концов надоели мои «методы», и не пора ли мне подобру-поздорову убраться отсюда. Моими методами он называет все мои промахи и оплошности. Надо сказать, я с ним соглашаюсь далеко не всегда. В частности, то, как я поступила на этот раз, я не считала ошибкой, ни тогда, ни теперь.