Сейчас весь салон будто повис в каком дымовом облаке; было ничего не видать, везде клубы мутных паров, и, если бы не серый цвет, то можно было подумать, что они на том самом седьмом небе. Рая или счастья, а может, чего-то другого — не ясно, но чёткий образ облаков и какой-то высшей силы вырисовывался в его голове как никогда. Правда, в их случае это были какие-то болезненные, совсем осенние и депрессивные облака-тучи, в которых чем выше поднимаешься, тем больше ощущаешь высасывающую радость атмосферу. Но Чес здесь выигрывал: из него, казалось ему, сегодня уже ничего нельзя было высосать. Всё потратилось не так давно, и счастье улетело из-под рук, как лёгкий платок, вырванный ураганом. И он не смог его поймать… впрочем, ловить-то было нечего — и в этом была сама загвоздка.
Джон ещё курил, и Чес, всей душой ненавидя этот запах, вдыхал его мелко, стараясь всеми лёгкими и не показывая при этом виду; он сам вслушивался в молчание, в его странные тугие отзвуки, состоящие из одного иногда щёлкающего поворотника. Хотя издалека, будто бы из другой реальности и другого мира, до него долетали звуки улицы — протяжно гудели машины, звонко гудели люди, глухо гудело напрягшееся, тёмное, преддождевое небо и наконец безнадёжно гудело сердце; и последний звук был тем хорош, что не прослушивался другими (в частности Джоном), и тем плох, что выворачивал и так не вывернутое на душе наизнанку, обратно и вновь наизнанку. Чесу пару раз пришло в голову выпросить сигаретку у него, но, предвидя сверх удивлённый взгляд и непонимающее выражение, сдобренное молчанием, он решил ничего не говорить и побыть пока что пассивным курильщиком.
Они уже ехали чёрт знает сколько; за своими мыслями и каким-то отчуждённым пониманием мира Чес не мог быть уверен, что не проехал нужное место. А вообще, какое оно, это нужное место? Зачем Джону какой-то мост? Очередная работёнка? Странно, рабочий день закончился… Он усмехнулся — горько и неловко, как усмехаются, стараясь припомнить свою прошлую улыбку, ведь любое горе стягивает губы — и с удовольствием выехал из уже третьей пробки по счёту; разогнал машину побыстрее, силясь преодолеть узкую малолюдную улочку. На неоновых часах аптеки виднелись ярко-красные цифры: 19:56. Ещё четыре часа и четыре минуты. Как символично! Ещё четыре часа и четыре минуты, и он сможет вырваться из удушливого Лос-Анджелеса туда, откуда однажды приехал, будучи ещё наивным парнишкой, и куда теперь возвращается, не ожидая уже счастья; впрочем, встретят его несчастьем. Он точно не может быть уверенным, каким именно, но знает это. Чувствует. Сегодняшние звонки пролили ему свет… но кого это интересует?
А вот впереди и длинный невысокий мост; верх его украсили бусы из вереницы мигающих и туго двигающихся машин; оттуда была слышна та самая прелестная симфония бибиканья, глухих моторов и человеческих матов. Точнее, ещё пока не слышна, но Чес знал, что именно здесь такие звуки. Ещё одно подтверждение, что город стал родным; но оставаться нельзя. Потому что надо и потому что причины нынче дополняют друг друга как никогда. Джон выбросил окурок; «дивный» запах мгновенно стал выветриваться. Чес вздохнул и стал искать свободное место: вечером с этим определённо напряг. Наконец отыскал и припарковал; выжидательно посмотрел на Джона, тот — на него. Оба чего-то друг от друга ожидали и не могли решиться, понять, сделать.
Он читал прямой вопрос в глазах Джона, но не мог ответить просто так — ему надоело всегда и во всём быть первым. Ему надоела даже эта по первости казавшаяся крутой эгоистичность; этой осенью хотелось тепла и понимания как никогда. И его стоило искать везде, но только не в этих тёмных, глубоких и столь мутных глазах. А может, оно там и было; правда, Чес уже устал искать — проискал, к тому же, несколько лет и всё безрезультатно.
Ситуация сложилась такая, что продолжать далее вглядываться друг в друга и ожидать ответов становилось глупо; Чес мысленно чертыхнулся и начал первым, решив про себя, что это первый и последний раз, когда он вновь инициатор чего бы то ни было. Уже устал. Правда. А больше точно не повторится — Чес был человеком слова.
— Ну, вот мы и приехали. Опять на вечер работёнку подкинули?
— Есть такое… впрочем, делать совсем нечего. Но полчаса это точно займёт… — Джон повертел в руках зажигалку и вновь вытащил сигарету из пачки; если бы всё было как обычно, то Чес непременно остановил бы его — однако нынче всё не было как обычно, поэтому Чес промолчал, даже, кажется, не обратив должного внимания.
— Ясненько. Ну, удачи, — Джон, выходя, внимательно и дольше обычного посмотрел на него, ничего не сказал и негромко хлопнул дверью, отчего-то не решаясь делать и шага от машины. Он секунду-другую посидел, потом выскочил, будто что-то вспомнив.
— Джон, я с тобой пройдусь до того магазина — надо в дорогу чего-нибудь купить… — казалось, что его промедление было неспроста, но Чес даже и не хотел об этом задумываться: просто случайность.
— Окей… но всё-таки, куда ты едешь? — Чес уже обошёл машину и заблокировал её, как совсем нежданный вопрос настиг его, словно порывистый ветер. Он помнил, как, стоя рядом с Джоном, несколько удивлённо поглядывал на него, в его отражающие тёмно-морщинистое синее небо глаза, и попросту не мог сообразить — это и правда Константин спросил или ему в его мечтах только послышалось? Оказывается, нет: Джон поглядывал на него вопросительно. Вопросительно и как-то слишком пристально; сегодня от этого взгляда хотелось спрятаться как никогда — тот был промозглее урагана, бушевавшего и гнувшего ветки вокруг. Чес растянул не поддающиеся, задеревеневшие губы в пустую полуулыбку, со стороны получившуюся очень жалкой, и издал смешок — в котором тоже граничило что-то около отчаяния напополам с равнодушием.
— О, я думал, что неинтересно… впрочем, это не секрет, но мог бы спросить и раньше. Я уезжаю в ***, это рядом с этим городом — ехать на поезде всего около семи-восьми часов. По делам уезжаю, — теперь в лице Джона ясно читалось любопытство. «А по каким делам?..» — так и осталось тогда неозвученным; Джон хмыкнул, поспешно закивал и сделал выражение из разряда «видимо, это не моего ума дело». В общем-то, оно и правильно; только Чес для себя чётко решил, что это именно сегодня на редкость дело ума Константина; правда, ему не нужны были лишние проблемы — их никто не хотел, верно? — поэтому вместо горячо лелеемого вопроса прозвучало тусклое равнодушие и острая тишина. Чес тогда отчаялся — хотелось сказать хоть кому-то, может, не всё, неэмоционально, без того смысла и той подоплёки, что он желал вложить в свой рассказ, но всё-таки рассказать — бросить хоть пару словечек. И то, возможно, стало бы легче; сейчас в душе всё невысказанное вспучивалось и пыталось прорвать стенки — и это было нормальным состоянием для него.