Иногда он слегка вопросительно поглядывал на Джона, сам того не понимая; немой, ещё неосознанный вопрос звучал в его собственных глазах — это Креймер чувствовал, но разгадать саму суть того, что хотела спросить его душа, не сумел. Увы. Это не смогло облачиться в словесную форму — только в мутную, бесформенную кашу мыслей в голове. Однако вопрос зудел в голове, не давая о нём забыть во время всего разговора и даже после; Чес первое время пытался угадать методом подбора, но всё впустую — в итоге решил, что вопрос должен будет прозвучать сам собой и тогда продолжительное жужжание его в голове обязательно пройдёт. Только вот сможет ли это произойти просто так?..
Между тем людей становилось меньше, голоса постепенно переходили на полушёпот, освещение стало ещё слабее; отзвуки же трубивших поездов с перронов всё отчётливее и отчётливее слышались не только в зале, но и в душе Чеса — он мельком поглядывал на вокзальные неоновые часы с их сухими зелёными цифрами и высчитывал всё вплоть до минуты, зная, что придётся когда-то сказать «Ну всё, Джон, мне пора!..» Нет, то не было равносильно убийству или чему-то там громкому — многому в своей жизни Чес научился давать справедливую цену, — однако эти слова всё же дадутся ему с трудом, думал он, иногда судорожно вздыхая и стараясь скрыть волнующую мысль от собеседника. Только вот казалось, что тот сегодня видел всё: и его треволнения, и его состояние, и его благодарность, и его… страхи, глупые, мальчишеские страхи. Ведь попросту он сам не хотел, чтобы непритязательные беседы закончились скорым прибытием полуночного поезда; что уж и говорить — он уже ненавидел этот поезд, цель которого была забрать его. Чес только-только понял, где его дом… с кем его дом. Но вот часы высветили яркие циферки: 23:41. Он сжал в руках сумку и напряжённо глянул на Константина; тот поспешно глянул на время и встал.
— Ого, время так быстро прошло! Ну что, можно на платформу идти…
— Номер двенадцать, — почти шёпотом, сдавленно произнёс он, сглатывая неприятный комок в горле; собеседник кивнул и вскинул рюкзак на плечо. Чес схватил свои две сумки и направился к выходу на станции, где изредка сновали люди. Если город и засыпал, пускай и условно, то вокзалы были лишь в спящем режиме в промежутке с одиннадцати до семи утра; они бодрствовали, только не так ярко и активно, как днём. Кто-то всё-таки уезжал ночью, хотя таких людей было мало; залы ожидания и платформы практически пустовали — полуночники-бедняги слишком быстро проходили зал и слишком быстро находили свой перрон и вагон. Джон и Чес молча прошли всё расстояние до платформы с горящей в темноте циферкой 12. Там их встретил мерзкий пронизывающий ветер, мелко накрапывающий дождь, тёмное, не имеющее конца и края пространство над головой, пришедший и ожидающий отправления поезд с горящими окошками и несколькими людьми рядом, и там их встретила осень — окончательная, бесповоротная, не та, связанная с жёлтыми листьями и похолоданием, а та, которая имела в своём арсенале два слова и одно ощущение: «До встречи, Джон» и глубокое одиночество.
Чес судорожно вздыхал, нервно выдыхал белый пар и не мог унять слишком тоскливое, по-настоящему осеннее чувство на душе; Джон шёл рядом, изредка касаясь его своим плечом. От этих редких прикосновений становилось тепло; однако ледяной билет на поезд в руках портил всё. Нет, его ни разу не посетила мысль о том, чтобы не поехать — не дай Бог такого! Это как-то слишком — такое оправдание сойдёт. К тому же, вложенный в него с детства долг заботиться о родителях не давал ни на секунду забыть о трагедии, пускай, может, и приукрашенной, но… ведь всякое может быть? От этого всякого холодок пробегал по спине; он усиленно мотал головой, не хотел думать так. Впрочем, ему уже не было страшно: он надумался вдоволь за сегодняшний день. Поэтому сейчас его уже ничто не могло удивить…
Они остановились; Чес развернулся к Джону и выдохнул, полностью потеряв за белым паром лицо напарника; Константин, кажется, негромко хмыкнул — хмык этот растворился в зачем-то затарахтевшем поезде на платформе рядом; ещё миг, и гулко заскрежетали рельсы — поезд тронулся. Чес на секунду обернулся в его сторону: это был поезд, отправляющийся как раз без пятнадцати двенадцать. Значит, скоро и его также тронется с места, загудев на прощанье. Хотя какое к чёрту прощанье?..
— Ладно, Чес, удачи… И, прошу тебя, не смей начинать курить! — его глаза грозно блеснули в темноте. — Это всё, о чём я тебя прошу… ну, и береги себя.
— Спасибо, Джон, — слабо, легко, едва заметно дёрнув губой в качестве улыбки, прошептал он в ответ, сильнее сжав в руках сумки. — Не скучай что ли.
— О, мне это не грозит! — усмехнувшись, воскликнул он и ободрительно похлопал его по плечу; Чес знал, что значили эти слова — Джон и вправду не имеет функции «скучать», однако он и знал, что заключало в себе дружеское похлапывание — «Не бери в голову, я как всегда лгу!». Он знал эту противоречивость, поэтому снисходительно улыбнулся; его улыбку Константин, кажется, заметил — тусклые фонари висели через каждые тридцать метров, и, хотя они и встали где-то между ними ровно посередине, Джон смог различить в дождливой мгле полуобкусанные губы, растянувшиеся в улыбке. И он всё понял.
— Ладно, Джон, не будем здесь стоять, глупо смотря друг на друга… дождь всё-таки. И промозгло. Кстати, это должен был ты сказать! — поёжившись и стряхнув капли с волос, заметил он, ухмыльнувшись. — Неужели твой сарказм растаял под натиском… чего-нибудь?
— Чего, например? Глупости ситуации? — Чес простодушно рассмеялся, понимая, что ещё долго не сможет смеяться так искренне; дождь забарабанил ещё сильнее, ветер скашивал капли в сторону, и теперь они хлестали прямо в лицо. Константин всё понял и кивнул в сторону поезда; Чес кое-как разглядел циферку своего вагона и скорым шагом направился по лоснящейся от воды на свету платформе; они вместе направились, ступая то в лужи, то в размокшие, зачем-то выброшенные билеты. Чес бы тоже выбросил, да не мог; он только теперь понял, где его дом, но понимание пришло слишком поздно — теперь его от «дома» отрывал полуночный поезд. Он только сейчас задумался, в чём причина его таких провальных неудач за весь сегодняшний день; пока никаких, кроме осени, на ум не приходило — бывает же такое особенное время года, когда концентрация неудач наиболее высокая? Видимо, это осень в его случае, в его и остальных миллионных; да-да, Чес знал, что не оригинал.
Наконец показался вагон пятый; водитель и повелитель тьмы остановились около входа — попутчиков не пропускали внутрь, поэтому расставаться нужно было уже здесь. Чес помнил те светлые времена своего детства, когда они с семьёй уезжали или вместе, или по отдельности и их провожающие могли свободно входить в вагон и оставаться там сколько угодно вплоть до отбытия. Ему маленькому нравились те моменты перед порой долгим расставанием с родственниками, которых теперь он даже и не помнил, хотя в детстве, видимо, обожал: тогда ему казалось, что они должны поехать вместе с ними — ведь в вагон-то сели. Но, уже глядя из окна на их уплывающие вдали фигурки, он понимал, что ошибался — тогда становилось грустно-грустно. Но как-то грустно светло, а не так, как сейчас — черным-черно. Тогда была надежда, чистый детский разум и вера в хорошее; от этого в его теперешние двадцать лет осталось совсем немногое. Теперь он знал, что провожающие отнюдь не могут быть попутчиками — таково правило. Новое правило, открывшееся только сегодня.