Чес приподнял голову и оглядел купе ещё раз, хорошенько, чтобы убедиться, чтобы понять, что в его жизни точно нет места чудесам: синие занавески плотно задёрнуты, за ними периодично мигают фонари, станции, дороги, островки городов; под ногами мерно стучат колёса, и слегка пошатывает пакет с едой; свет лениво разливается по помещению, не освещая ничего в частности и давая лишь смутное представление в общем — даже сидение напротив было не видно. Но он и не всматривался, а, только посмотрев на билет и заметив, что тот переместился, понял, что проводница к нему заходила, и вновь опустил голову на руки, вздохнув и скоро провалившись в сон.
Но сон вышел пятиминутным и ещё более беспокойным; Чес повернул голову в сторону двери, силясь понять, что случилось: оказывается, одна лампочка перегорела. Или выключилась, но сейчас стало ещё темнее — двадцативатное освещение в половину своей силы было слишком скудно на всё купе. Он хмыкнул, подумал, какой же победитель по жизни, но после решил, что читать сейчас явно не будет, так что это навряд ли должно слишком огорчить его. Чес пару минут подумал, проверил, не прошло ли жжение в груди — оказывается, не прошло, а лишь заунывно усилилось — и вновь решил принять обезболивающие в виде сна — оно помогало хорошо, но временно, и было подобно наркотику. Единственное возможно верное лечение — это позволить себе сказать мысли вслух; но только сказать — ещё полбеды. Надо сказать тому, кому нужно, то есть Джону. А Джона нет. Как и желания их говорить; Чес даже старался произнести слова шёпотом или про себя, но на полпути останавливался; запинался как раз на самом главном слове, на самом важном слове. Спотыкался и, усмехаясь, ругал себя. Ибо это было сколько глупо, столько и смешно.
Но сейчас это уже не имело значения. «Правда ведь, Джон?» — мысленно обращался к сохранившемуся образу напарника Креймер, изредка покачивая головой и сейчас вкушая все плоды от древа сожаления с названием «я не сделал». Это теперь казалось ему страшнее всего — из-за этого словосочетания как-то глупо закупоривалось течение всей его жизни. И дальше — никак. И Чес уже не хотел доказывать обратное.
Он как-то слишком банально остановился на такой печальной ноте в своих рассуждениях и прикрыл глаза; наверное, думал Чес, он выглядел смешно, когда пытался что-то безумно шептать. Он прикрыл глаза, и перед ним в воображении сразу стал моросить дождь, неярко гореть фонари, обдувать сильные ветра и смотреть на него стали сразу родные тёмные глаза; рукопожатие теплилось на ладони будто бы сейчас, а поезд уходил из-под ног; из горла не его голосом вырывались смутные обрывки бессвязных слов; Джон тогда запрыгнул, и Чес помнил, как был счастлив, только вот в тамбуре совсем не видно было его лица, а, помнится, так хотелось на него взглянуть!
Он не сразу понял, что начал бредить.
И ещё он не сразу понял, что его горячего лба коснулась тёплая, но для него сейчас прохладная ладонь. Чес помнил эту ладонь из теперь уже не казавшегося лишь помутнением рассудка сна. Он её держал точно и точно касался! Чес не испугался, когда понял, что всё происходит в действительности; нет, сладостный, слишком радостный исход событий так и остался лишь плодом его фантазии, но в реальности происходило что-то куда более желанное…
Чес ощутил, что ладонь и вправду на его голове, и не дернулся, не сразу открыл глаза, а стал перебирать в памяти, чьё прикосновение было похоже на это. Через мгновение он улыбнулся: нет, эти пальцы и эту ладонь нельзя было ни с чем спутать. И он это решил, не исходя из эфемерно-розовых мыслей, а из того, что когда-то давно заболел и лежал с температурой, и именно эта рука осторожно опустилась ему на лоб. Опустилась нежно, ласково, слишком контрастно с целым образом этого человека, который складывался, в общем-то, только из первого глупого впечатления. Чес не спутал. Но и не верил.
Прикосновение было реально, но он не верил этому, как и не верил последствиям, исходящим из «этого». Он просто открыл глаза и увидел перед собой Джона Константина — настоящего, точно не из своих теперь уже постыдных для него самого снов. Чес приподнял голову — Джон, точно, держал руку на его лбе; лица не было видно из-за света, падающего в спину, зато его собственное оказывалось хорошо видным и освещённым.
— Господи, Креймер!.. Ты что, простудился? — раздалось как всегда капельку раздражённое, но в данном случае, по какой-то причине, смягчившееся, и Чес в ту же секунду расплылся в широкой улыбке, понимая, что вокруг него… нет, не обманчивые сны, а реальность. Та, которую он любит со всеми её минусами. Может быть, местами до черта сложная, но в общем обожаемая, потому что в ней есть место таким чудесам. Чес смотрел безумно, радостно, как ребёнок, и вдруг выпрямился, схватил руку и прижал её к себе, ближе к сердцу; оно отчего-то забилось ещё сильнее. «Значит, не ошибся…» — думал он, улыбаясь, не отпуская тёплую ладонь и при этом даже не задумываясь, что подумает о нём Джон. А знаете, почему его это не интересовало? Потому что само присутствие повелителя тьмы здесь уже о многом говорило. В частности, о том, что тот понимает… понимает практически всё. Понимает и слышит те беззвучные слова в его гулко стучащем сердце. «Всё…» — думал Чес с не угасающей, слабо подрагивающей улыбкой на губах, поднимая голову и заглядывая в глаза, эмоции которых он впервые смог предугадать…
— Джон!.. — получилось слишком сдавленно, даже как-то жалко, поэтому он примолк, силясь в сумраке разглядеть его; тот руки не отнимал, а даже наоборот, прижал к нему и частью сплёл свои пальцы с его. Чес смотрел в его лицо и уже что-то, кажется, видел…
— Не удивлён, да? Я знал, Чес… Говори. Можешь говорить, — Константин, оказывается, смотрел мягко, даже как-то по-доброму, с искринкой нежности в выражении глаз. Когда Чес упорно промолчал, будучи под волной не то чтобы удивления (это Джон верно заметил), сколько ярких эмоций и чувств, тот снисходительно наклонился к нему и прошептал: — Впрочем, можешь молчать, дурачок. Я просто хотел поддержать тебя. Ты слишком подавлен. И я хочу быть причиной, по которой ты сможешь вновь улыбнуться не нервно и слабо, а по-настоящему… как делал давным-давно, но позабыл. Вспоминаешь? Вспоминаешь того Чеса два года назад? — и Чес кивал, кивал и снова не верил и верил. Он не мог понять, почему так близко, почему так желанно, почему… правда?.. Разве правда может быть такой приятной? Разве она узнаётся так безболезненно? Обыкновенно жизнь давала на эти вопросы свои, особенные ответы… и уж он их запомнил! А сегодняшний день выбивался из всех предыдущих, хотя, в принципе, поначалу ничем не отличался от других.
Чес видел Джона рядом, видел его лицо — реальное, во всех подробностях — и не мог не сорваться: душа требовала, душа рвалась на кусочки из-за этих слов, душа сгнивала из-за передерживания их в ней, душа стремилась высказать наболевшее! А это и правда было нелёгким чувством… как переболевшая болячка. И здесь нет ничего романтичного и воздушного. Он, ощущая шум в голове напополам с сумасшествием, лихорадочно глянул на Джона и шёпотом, едва слышным сквозь стучание колёс, произнёс:
— Мне глупо говорить… раз ты пришёл… лю…
— Я знаю. Не нужно, — Константин распрямился и аккуратно провёл ладонью по его щеке. — Просто знай, что повелитель тьмы болеет тем же. И нам точно плевать на лечение… здесь, сейчас и всегда и навечно, правда?