Автомобиль с первых дней своего появления стал врагом пешеходов. «Московский автомобиль, — писала одна из газет в 1922 году, — это кошмар нашей жизни. Напившись бензину, они носятся как бешеные, не признавая правил движения. Взяли себе за правило «срезать углы», из-за чего некоторые столбы на углах исковерканы». Большинство машин тогда было иностранными, но появлялись и свои. Первый советский автомобиль «АМО» мог развивать скорость 75–80 километров в час! Прибор, измеряющий пройденный автомобилем путь и скорость, назывался «вёрстометр». В наше время, когда машины на Садовом кольце из крайнего левого ряда делают правый поворот, невольно вспоминаются гоголевские Селифаны, Митяи и Миняи, их полная несовместимость с какими-либо правилами, регулирующими движение транспорта. Вспоминаются и «водители» гужевого транспорта, о которых В. Ф. Одоевский пишет в очерке «Езда по московским улицам». Владимир Федорович ещё в 1866 году подметил особенности московских водителей. Он обратил внимание на то, что подъезжающие к лавкам на рынке возы, легковые и ломовые извозчики становятся так, как никто не становится ни в одном городе мира, а именно: не гуськом вдоль тротуара, но поперёк улицы и часто с обеих сторон её, так что по улице невозможно проехать. Обратил наблюдательный писатель внимание также и на то, что въезжающий в ворота экипаж никогда не становится за воротами, заслышав приближение экипажа с другой стороны, а как тот, так и другой будут лезть напролом, пока один другого не сломит. Подметил Одоевский и другие несуразности в вождении московского транспорта, вызванные специфической психологией московских водителей.
Жизнь заставляла московское начальство искать пути, позволяющие справиться со стихией уличного движения. Поступали предложения о строительстве в центре города подземных улиц (предлагал это ещё Л. Красин в 1925 году), воздушных переходов через главные улицы (в 1930 году), но воплотить эти планы в жизнь не хватало средств.
В 1924 году по Москве стали ходить «такси», а в 1925 году появились «таксомоторы» французской фирмы «Рено». Известный драматург, автор пьесы «Интервенция» Лев Славин описывает московских таксистов в июньском номере «Вечерней Москвы». В сознании горожанина автомобиль был прочно связан либо с начальством, либо с единственной возможностью прокатиться — использованием такси. Славин пишет о том, что племя шофёров обосновалось на Страстной площади. Обычно их человек тридцать. Всегда одни и те же. Прокатных машин в городе не более ста. Зарабатывают таксисты неплохо, в день 10–12 червонцев. Попадаются им иногда богатые пассажиры, которые платят за скорость, за раздавленных собак, за острое слово, за поднесенную спичку. Таксисты ловят их у дверей кафе и ресторанов. Специально для кутящей публики имеется стоянка на Рождественке, недалеко от Охотного Ряда. Здесь много ресторанов. На шофёрах (шоффэрах, как тогда писали) в любую погоду кожаные костюмы, в зубах трубка, на лбу очки-«консервы».
Прошло время, шикарные «шоффэры» в крагах, с трубками в зубах ушли в прошлое. Французский журналист Морис Дэсен, побывавший в Москве в 1934 году, обратил внимание на то, что за рулём американских автомобилей-такси, возивших интуристов, сидели шофёры, «неряшливый вид которых составлял резкий контраст с роскошной отделкой автомашин».
Таксисты и в те годы выбирали себе выгодных клиентов, а в недалёкие, малооплачиваемые адреса ехать и вовсе отказывались, ссылаясь на то, что их смена кончилась, что не их очередь ехать и т. д. Это, конечно, они делали в нарушение установленных правил. Правила этого делать не дозволяли. Правила позволяли пассажирам требовать у шофёра «такси» квитанцию об оплате за проезд, а шофёру — требовать от пассажира аванс за предполагаемое время его ожидания. Согласно правилам, пассажир имел право бесплатно провезти на такси багаж не тяжелее двадцати фунтов (примерно восемь килограммов). Можно ещё добавить, что чемоданы и корзины в салонах автомашин провозить было нельзя. Они прикреплялись к кузову автомашины сзади. За каждое место багажа с пассажира взималось по 50 копеек.
Работа таксиста, надо сказать, была и тогда небезопасна. У нас почему-то считалось (и считается до сих пор), что жизнь его стоит гораздо меньше его выручки»{12}.
Но такси — не для семьи Поляковых, она живёт рачительно и скромно.
Путь домой, несмотря на усталость, они проделывают пешком. Тем более что пришло время возвращаться — к, той кухне, к своему тесному дому на углу переулка. Отец и сын поворачивают домой — Красная площадь запружена народом. Текут через Охотный ряд толпы рабочего люда. Нечего там пока делать десятилетнему мальчику, революция для семьи не стала пока родной — в ней много опасностей, а предназначение маленького томича, а ныне московского школьника, пока ещё не определено.
Он идёт в школу, пробираясь через арбатские переулки, — и этот путь через уличную реку Арбата всё так же, как и Староконюшенный, ещё наполнен маленькими домиками, и лишь дальше высокими по тем временам, в семь этажей, домами.
Это школа, новая жизнь — чёткий регламент.
Всё оттого, что лучшие школы новой страны наследовали от гимназий многое. Здания, где сохранились чугунные перила, мрамор ступеней и тёмные квадраты на стенах от снятых портретов.
Но мир старой Москвы ещё держал внутри себя чёткую традицию старых гимназий — жёсткий порядок, куда прекрасно вписался томский пришелец. Много лет спустя он скажет: «В школе, с начальных классов, у меня проявились организаторские способности. Выбирали меня старостой всё время»…
Только советская школа, конечно, не гимназия. И не только из-за того, что сменились портреты в этих школах, не только потому, что исчезли из расписания Закон Божий и мёртвые языки. В ней учат работать руками, постепенно перетекает школьная жизнь в трудовую.
Витя Поляков попал в Третью экспериментальную школу. В этой школе работала его мать, именно поэтому он не пошёл в бывшую гимназию в двух шагах от дома — через Сивцев Вражек. Идти в Третью экспериментальную имени Карла Маркса было по московским детским меркам долго — через Арбат, минуя переулки, поверх которых был в шестидесятые проложен проспект Калинина, что нынче называется Новый Арбат. Мимо дома, где умирал Гоголь, с пустым ещё сквериком (туда потом, в пятидесятом году, свезут знаменитый «грустный» памятник Гоголю), а сейчас Витя Поляков идёт по Мерзляковскому переулку и сворачивает в Столовый.
Школа в Столовом переулке имеет длинную историю: сначала это был пансион, затем женская гимназия, потом, уже после Полякова, московские школы делились на мужские и женские, делились, сливались — и сейчас, соединившись с Флёровской гимназией, другими школами, Третья школа превратилась в школу № ПО.
Это хитрый процесс, в котором бродила закваска московской интеллигенции, составы менялись, сливались коллективы — уходили одни поколения, до кипения нагревали школьные здания политические обстоятельства.
В своей работе «Летопись одной московской школы» Н. П. Садкович перечисляет известные имена, связанные с этой школой: «Директора-новаторы: создатель мужской гимназии Александр Ефимович Флёров (1907–1917), академик АПН Александр Сергеевич Барков (1917–1925), член-корреспондент АПН СССР Иван Кузьмич Новиков (1925–1952), создатель женской гимназии Мария Густавовна Брюхоненко (1906–1917).
Авторы учебников: Николай Леонидович Глинка (школа № 3), Александр Васильевич Перышкин (школа № 10).
Педагоги-орденоносцы (орден Ленина): Елизавета Александровна Архангельская, Александр Сергеевич Вакулов, Ноэми Абрамовна Хейфец, Елизавета Николаевна Цветкова, Лидия Германовна Янсон и другие.
Педагоги, погибшие фронтовики: Иван Иванович Кузьмин, Борис Михайлович Вайнштейн.
Педагоги, любимые учениками: Вера Акимовна Гусева, Иван Иванович Зеленцов, Иван Адамович Чернышевич.
Директора-ветераны: Елизавета Семеновна Хорохордина (1945–1958), Александр Николаевич Шпетный (1963–1979), Сергей Петрович Руднев (1944–1952, школа № 593).
Гимназисты (до 1918 года): народные артисты СССР Игорь Ильинский и Сергей Алексеев, Вера Холодная, Марина Цветаева.