— Знаю. Небось, уж хоронишь ее?! — Это не совесть Пуздрыкина вещает. Это тяжелая, в смысле близкого родства, тещина длань наваливается на плечо Петра Петровича, едва он ополтинился, и момент забвения бытия соединяется в нем с мечтой о будущем.
С тех пор как нежнейшая и единственная Елизавета Петровна прилегла под лоскутное, в лысую голову Пуздрыкина не раз уже влетали таежные в своей негуманной дикости мысли о несправедливости мироустройства. Он все не мог взять в толк, от чего еще цветущая Елизавета цвет-Петровна загнулась во цвете лет, а древняя немощная теща живет и о погосте не заикается?!
«Нельзя ли устроить рокировку?! — молил в такие минуты Петрович Господа. — А лучше — пусть уж обе. Я бы молодую нашел. С третьим номером».
Но уж целый месяц из облаков знака не слали.
— Знаю. Небось, думаешь Лизка помрет, и я за ней вслед. Шоб одному тут на сорока метрах. Знаю я вас, блудодеев. Не дождешься.
Подобные этим профилактические беседы теща устраивала Пуздрыкину по два-три раза на дню. И неизвестно от чего Пуздрыкин больше уставал, от нескончаемого ожидания вдовства или от старческого брюзжания.
Как-то однажды, когда отчаявшийся от голода Пуздрыкин наконец преодолел в себе фобию, и подошел таки к плите на расстояние достаточное, чтобы из кабачковой икры и банки с горошком соорудить некогда обожаемую им яишню из трех яиц с чесноком и томатом, то из-за холодильника вынырнул и пошел на него всей своей невесомостью и бестелесностью тещин силуэт.
— Слушай, Петьк.
Пуздрыкина насторожило и вспугнуло не само явление тещи, а ее заход. Последний раз она к нему обращалась так, когда сломалась машина, и срочно потребовалось перевезти на дачу холодильник, шкаф и чугунную ванну. Момент испуга вызвало то, что план по перевозу Пуздрыкин тогда выполнил, положив на алтарь родственной любви позвоночник. Диагноз — ревматоидный артрит — теперь полностью совпадал с прогнозом синоптиков на циклон.
— Слушай, Петьк, — повторила теща, — ты бы съездил в Удельное?! А?! Снял грех с души?
— Какой еще грех? Никуда я не поеду.
Со словами «дай я, Петюнь» старушка вырвала из рук Пуздрыкина сковородку и принялась из тех же ингредиентов жарить что-то свое. Петр Петрович, не желая до кончины супруги портить с тещей отношения, сел на стул и настроил локатор носа на божественные ароматы. До его слуха теперь долетал и запах жареного лука, и чеснока, и (Петр Петрович не мог в это поверить) ко всему этому примешивался явно различимый запах мяса.
«Ведьма!» — сделал открытие Пуздрыкин.
— Знаю! Знаю, что не хочешь никуда ехать. Но вдруг, Петюнь. Всятко в жизни бывает. Съезди, а? Говорят она баба дельная, и не таких на ноги подымала.
— Да к кому ехать-то не пойму?
Теща повернулась, и Пуздрыкин чуть не упал со стула. На сковороде скворчали янтарные розвальни желтка. Вокруг них в белой пенящейся глазури, как пузыри в ливневой луже, прыгали и шипели мелкими потревоженными гадами червяки сала. От увиденного Пуздрыкин чуть не лишился сознания. Теща же ставить сковороду на стол не торопилась. Описывая ею перед носом зятя круги, она приговаривала.
— Ты съезди. Адрес у меня есть. Расскажешь ей, что да как. Ее Марья зовут. Знахарка. Может, сколдует чо. Говорят, она зелье варит. Никого без зелья не отпускает. На травах, на корнях, на духе людском, что от сердца идет. А я знаю, ты же любил Лизку-то. Так, чай, съездишь, Петюнь, а?
После седьмого по счету оборота сковороды вокруг Петюниного носа, у обладателя обширной лысины и трехнедельной щетины, на голове от голода взбухла и запульсировала венозная жила, а и без того сизые от прожитых лет глаза Пуздрыкина стали медленно заволакиваться туманом бессознательного.
— Поеду, — прохрипел он, а сковорода легла на стол.
Экипированный к походу Пуздрыкин стоял в прихожей и перлюстрировал свою походную сумку. Отпросившись с работы на неделю, Пуздрыкин для себя решил, что на самом деле никуда не поедет. Даже и до вокзала не дойдет.
«Жену послезавтра и так бог к себе призовет — так зачем? Устрою себе отпуск. Покучу», — думал он.
Невербальное воплощение этого «покучу» Петр Петрович видел в лице непременно двух отвязных девиц старшего пубертатного возраста, каждая из которых долженствовала носить лиф не менее третьего размера.
— Только давай так, мило, — заскрипело из коридора низко-драматическое меццо-сопрано тещи, и Пуздрыкин сразу вспомнил себя, только лет на сорок моложе, пойманным на воровстве батареек. Лицо предательски залил сурик стыда. — Вернешься, билет покажешь, а то я тя знаю — за угол и к бабам. А Лизка помирай тут. Вот, держи. Для лекарства.