Крылья
Тракторы трех колхозов, сойдясь с разных сторон в одном треугольнике возле деревни Заболотье, каждую весну между собой как бы спор вели: кому «нейтральную зону» запахивать? Каждый раз передние колеса их останавливались на одном и том же заранее определенном рубеже — и дальше ни шагу.
— А может, все-таки махнем? — говорили ребята помоложе. — Чего зря земле пропадать?
— Нет, — отвечали им те, что постарше. — Понятия не имеете, так молчите. А земли у нас вон сколько!
И опять оставался нетронутым таинственный треугольник поля.
А земля словно привыкла к тому, что ее здесь наверняка не потревожат, — спала спокойно, вольготно, и полевые цветы не спешили на ней расцветать, будто хорошо понимали, что в запасе у них целая весна и целое лето. Только в конце мая начинали вспыхивать тут синие искры васильков, а ромашки распускались и того позже, но на высоких стебельках стояли потом до конца лета.
В этом месте когда-то упал и разбился наш «ястребок», атакованный пятеркой «мессеров». Сперва, говорят, называли точную дату случившегося, потом срок тот забылся, потерялся среди тысяч других.
А этой весной появилась тут странная, никому не знакомая женщина. Вышла как-то утром из дальнего леса, увязая в рыхлой земле, пересекла только что поднятое плугами поле и остановилась у незапаханного клина. Долго стояла, потом ушла.
Трактористы переглянулись:
— Кто такая? Может, так просто, прохожая?
Но на следующее утро незнакомка пришла снова и опять в задумчивости остановилась у того же самого места.
— Вчерашняя?
— Вроде бы да.
Трактористы подошли. Поздоровались.
— Вам, мамаша, чего?
Женщина молча переступила с ноги на ногу. Вид у нее был человека нездешнего, городского — на глазах роговые очки, на ногах старенькие, не приспособленные к грязи туфли. Седые волосы растрепались на ветру.
— Так вы, может, к нему? — спросил один из трактористов, тоже совсем седой и старый.
— К нему, — тихо ответила незнакомка и опять умолкла, глядя на не тронутый лемехом треугольник земли.
Утро было майское, солнечное, даже жаркое. Трактористы сняли шапки и отерли вспотевшие лбы.
— Да-а… А мы о вас ничего до сих пор не слыхали, — снова подал голос седой.
— Никак не могла отыскать… — еще тише и как бы виновато сказала женщина.
Вечером в новом клубе собрались жители всей округи. Пионеры принесли цветы. Кто-то сказал речь. Школу деревни Заболотье решили назвать именем погибшего летчика.
А в самом конце собрания, когда пришло время расходиться, в клуб приковылял колхозный сторож Фомич. На покрытый выцветшим кумачом стол президиума он осторожно положил огромный кусок рваного, почерневшего от огня алюминия и, глядя в лицо приезжей, сказал:
— Твоего сокола будут крылья.
Утром следующего дня вдова героя уезжала к себе на родину. Прощаясь, незнакомые люди говорили с ней как с близким, своим человеком:
— Ты что ж, Полина Михайловна, надолго от нас?
— Нет, ненадолго. Только сына вот захвачу — и сюда. Может, здесь и поселимся. Примете?
— Колхоз дом построит. А земли у нас хватит, сама видела.
Когда подвода тронулась и колеса затарахтели по каменистой дороге, бабы отвернулись, а мужики опять сняли шапки — день снова выдался солнечный, душный, как вчера.
В такт стучащим колесам загудел, завибрировал в телеге аккуратно обернутый холстом рваный алюминий.
В толпе провожающих переглянулись — звук у металла такой, будто чей-то невидимый самолет взревел могучим мотором и вот-вот оторвется от цветущей майской земли и уйдет в бесконечную синюю даль.
«Тридцатьчетверка»
С какой бы стороны ни подъезжал я к Москве — с юга ли, с севера ль, с запада, — на любой дороге и в стороне от всяких путей — с пригорка, из леса, из самой чащобы, — отовсюду смотрят на меня большие и малые памятники войны.
То солдатская каска блеснет среди травы невысокого холмика так, будто только что упала с чьей-то буйной головы.