— Не спутаю. В нашем дворе его все теперь знают.
Наверное, ни одна сверхсрочная нота на свете не была доставлена так быстро, как это послание. Вместе с письмом запыхавшийся дипкурьер вручил послу красный галстук, только вот никаких слов при этом сказать не сумел. Пришлось на другой день ему честно признаться в отряде:
— А про наказ забыл я, ребята…
— То есть как это забыл? Ты же не чай пить к нему пришел, ты выполнял серьезное поручение. Неужели ни единого слова не сказал?
— Ни единого.
— Ну, а он что?
— И он ничего. Взял письмо, взял галстук, пожал мне руку — вот эту. И все.
Владик виновато и робко протянул правую руку, которая, как живой свидетель, должна была сейчас подтвердить ребятам, что он действительно был у посла, и все вдруг взглянули на так некстати растерявшегося мальчишку с уважением и завистью, как на настоящего героя.
— Сам Марселино Паскуа?..
— Ну конечно, сам, кто же еще?
Владику верили и не верили. А когда через несколько дней почтальон принес в школу пакет из посольства, срочно послали за Владиком.
Письмо лежало на красном сукне стола в ленинском уголке. Ребята молча и торжественно сидели вокруг и ждали счастливца, знающего испанский язык.
Владик прибежал взъерошенный, распаленный. Он разволновался так, что не мог сразу разорвать плотную бумагу конверта, а когда вытащил похрустывающий, глянцевитый листок, даже руками развел от удивления:
— Да тут все по-русски написано!..
Он постоял, беззвучно шевеля губами, потом добавил:
— Испанских только два слова: «Но пасаран!» Это клятва у них такая против фашистов.
Посол благодарил пионеров за внимание, за добрые чувства, а на просьбу ребят взять их добровольцами в ряды борцов за свободу республиканской Испании почему-то не ответил.
— Как же так? — пожал плечами кто-то. — Неясно как-то получается.
— Очень даже ясно, — сказал Владик. — Хороший он человек, но дипломат все-таки. Это тоже понимать нужно. Я считаю, нам надо готовиться.
Вожатый, который был всего на год старше своих подопечных, согласился с Владиком:
— Служба у него такая. Но человек, видно, настоящий. Не зря мы ему галстук послали!..
Недавно, побывав в Ленинграде, я встретился с Владиком — с Владиславом Витальевичем Кашириным, директором прославленного завода.
Мы стояли с ним под ветром на берегу беспокойной весенней Невы, вспоминали юность и молчали, как всегда бывает после долгой разлуки.
Опершись о чугунные перила набережной, мы глядели, как в быстрых волнах белый лед перемешивался с белыми апрельскими облаками, и уже невозможно было понять, где облака, где льдины, или, как сказал поэт:
Вечером Каширин привел меня к себе, на Васильевский остров. Когда я переступил порог его дома, то прежде всего увидел знакомую с детства картину, повешенную, как и тогда, в Москве, на самом заметном месте. Танкер «Комсомолец» глядел на меня со стены всеми своими иллюминаторами и спасательными кругами! Корабль, как и прежде, упрямо распарывал штормовую волну, гордо реяли в грозовом, еще больше потемневшем от времени небе его флаги на острых мачтах.
Я был рад, что танкер за столько лет не скрылся в тумане будней. Хозяин был счастлив, что картина его не позабыта другом детства.
— А помнишь?
— Еще бы!
— Но пасаран?
— Пассаремос!..
Каширин рассказал мне о себе, о сынишке Васильке, которого он, судя по всему, любит больше всего на свете, хотя в разговорах о нем у Каширина все время звучала одна немножко мне непонятная нота:
— А все-таки не та нынче молодежь, не та! Большой ведь уже совсем, к пятнадцати подбирается, а увалень какой-то. Учится, не жалуюсь, хорошо, и дружки его все отличники, но вот нашей романтики у них, брат, нет и в помине. Мы-то в их годы, бывало!.. А эти придут, поспорят, пошумят: «Куба — да! Фашизм — нет!» — и… разойдутся. Духа того, нашенского, не хватает им, духа!
Далеко за полночь проговорили мы, а когда наконец улеглись, долго еще не могли уснуть. Каширин ворочался на старом, как гитара, бренчащем, диване, я — на алюминиевой раскладушке.
В ту ночь мне приснилась Нева с белыми облаками и льдинами. Бесшумно расталкивая их, танкер «Комсомолец» вошел в устье, плавно обогнул Васильевский остров и скоро встал у гранитного берега — рядом с «Авророй». Все это я видел так ясно, так отчетливо, что запомнил даже, как тяжелые, набухшие в дальнем плаванье кранцы танкера провели длинные мокрые полосы по броневой обшивке крейсера и как били склянки — сначала на «Авроре», потом на «Комсомольце».