А облака и льдины все плыли и плыли — белые, быстрые.
Утром нас с хозяином поднял чей-то продолжительный резкий звонок.
— Газеты, — сказал Каширин и, шаркая шлепанцами, побежал отворять почтальону.
Через минуту он вернулся с охапкой свежих, поблескивавших краской газет. Из их шуршащего вороха выскользнул на пол тяжелый конверт. Каширин поднял его, повертел в руках и вдруг метнулся к столу за очками. Неуклюже напялив их, он прочитал громко, почему-то по складам:
— «В. В. Каширину из посольства Кубинской республики»… Ничего не понимаю. Ну-ка, ты поглазастей.
— А тут и понимать нечего. Действительно из посольства, в самом деле Каширину В. В., но только это, старик, не тебе. Простое совпадение инициалов.
— То есть как это?
— Очень просто: Каширину-младшему ответ от посла пришел…
Паренька не было в тот день в городе — он накануне уехал в Кронштадт, к шефам своего отряда. Это дало нетерпеливому родителю право распечатать загадочное письмо.
— К тому же я, как ты знаешь, владею испанским, — растерянно улыбнулся Владислав Витальевич.
Волнуясь и спеша, он не очень ловко разорвал конверт, и снова улыбка пробежала по его лицу.
— Смотри-ка, тут, оказывается, по-русски!..
Посольство благодарило пионеров за дружбу, передавало им привет от ребят сражающейся Кубы.
— «Родина или смерть!» — прочитал в конце письма Каширин и даже вздрогнул и как-то гордо повел плечом. — А это и по-русски, и по-испански написано, гляди: «Родина или смерть! Патриа о муэртэ!..»
К сожалению, я в тот день должен был возвращаться в Москву и не повидался с Васильком, но непременно, при первом же удобном случае, заеду в Ленинград. Специально для того, чтобы познакомиться с Кашириным-младшим.
Часы
Э. И. Каминке
Потускневший эмалевый циферблат покрылся такой густой сетью трещин, что среди них давно уже затерялись стрелки и по часам трудно было определить, сколько теперь времени — без пяти два или десять минут двенадцатого, половина первого или начало седьмого. Но Парфенов никогда не расставался со своими часами. Он любил молча слушать веселое бормотанье колесиков, как четки, перебирать сплющенную цепочку.
И вдруг часы остановились.
Решив, что они просто запнулись на ходу, Сергей Тимофеевич раза два легонько встряхнул их у самого уха, потом приоткрыл сферическую крышку, осторожно, как на одуванчик, подышал на еле видимую пружинку, тихо свернувшуюся под созвездием синих винтиков, — ничто не помогало. Часы оживали на несколько коротких мгновений, затем снова останавливались так решительно, будто хотели сказать: «Все, старик, спета наша песенка…»
С тяжелым сердцем пришел Сергей Тимофеевич к мастеру, но виду, конечно, не подал, пришел будто так, с самым пустячным делом.
— Ну-ка, глянь, чего это тут с «Павлом» моим приключилось?
Мастер внимательно вытаращенным глазом лупы осмотрел часы и вздохнул.
— Чинить не будем.
— Засорились? — переступил с ноги на ногу перед узким окошком Парфенов. — Ну что ж, принимай тогда в чистку. Пора…
— Вы меня, папаша, не совсем поняли. Никакой ремонт часам вашим уже не положен. Все до капельки сношено!
— То есть как это сношено? Незнакомая фирма — так и скажи! — рассердился Сергей Тимофеевич.
Но и в следующей мастерской чинить отказались категорически:
— Отстукали часики свое времечко, папаша, оттопали.
И от третьего мастера старик ушел ни с чем.
— Много вы понимаете! Да у «Павла» моего одна це́почка дороже всей вашей мастерской будет.
Он так именно и говорил — «це́почка». Слово это он принес с собою с войны — не с «этой», а «с той еще…».
Парфенов стал штатским человеком давно. Уже на Отечественную его не взяли по возрасту, но в осанке, в привычках, в манерах он оставался военным и до сих пор. Он вспоминал: «В гражданку ушел в тридцатом». Даже сказки соседской ребятне рассказывал на свой особый, солдатский манер. Иван-царевич являлся у него перед изумленными слушателями в «парадном обмундировании», спал царевич не иначе, как на железной койке.