— Значит, товарищи по несчастью?
— Говорю ж тебе — родственники. Водой не разлить. Ясное дело?
— Недогадлив я от рожденья, понимаешь ты, недогадлив.
— Сынок твой сам тебе все расскажет. А пока отдыхай с дороги-то. Чайник на кухне, дровец сейчас принесу. Провиант для нас запасенный.
— А ты кто ж здесь такой?
— Я-то? Да как тебе сказать… Такой же, как ты.
— Давно в этом доме?
— Уж вторые сутки идут.
— Старожил, значит! Сына-то моего видел?
— Как же. Я в дверь — он из двери.
— Ну как он? Что он?
— Ой, слушай, и трудно же нам с ним будет! Егозлив, непоседлив — страсть!
— Кому это нам?
— Тебе, мне, а больше всего приемной дочке моей. Впрочем, она ему точно под масть. Две капли водицы.
— Опять загадки?
— Опять проще простого. Город они построили, поженились — и снова в тайгу. Это по-ихнему медовый месяц выходит. Понял? В кого они только родятся такими!..
Старик досадливо хлопает дверью, но тут же снова появляется в комнате.
— А ты все еще не разделся? Давай, давай располагайся как дома. Я пошел за дровами. Чайку попьем, поспим, а утром чуть свет айда город смотреть. Я тоже ведь каменщик. Комсомольск строил на берегу самого Амура-батюшки. Ай, гор-р-рячие были денечки! Ай-яй-яй!..
Старик исчезает.
Я, совершенно обескураженный, ставлю чемодан в уголок, вешаю пальто на крайний гвоздик, тихо, будто боясь потревожить кого-то, подхожу к «ихней коечке».
На столике, возле самодельной лампы под самодельным абажуром, нахожу записку: «Извини, батя, что не смог встретить. Новое дело задали. Приеду — все расскажу. Устраивайся и жди. Если будет что-нибудь срочное, телеграфируй: платформа Братская, городок строителей, мне. Постараемся вернуться к первому декабря».
Именно так и написано — «постараемся»…
И снова ни улицы, ни переулка, ни номера дома, а календарь еще только-только подобрался к Октябрьскому празднику.
— Ну и народец же эти сыновья! — с досадой хлопаю себя по колену и оборачиваюсь на скрип широко распахнувшейся двери.
— И дочки! — добавляет старик и со всего маху швыряет на пол охапку заснеженных, звонких поленьев. — Не горюй, растопляй, образуется!..
Смотрю на него и удивляюсь. Не иначе, как десятков шесть отшагал уже, а крепок еще и весел и сила в нем богатырская.
— Комсомольск, говоришь, строил? — спрашиваю.
— Комсомольск.
— На Амуре?
— На нем самом.
— Выходит, мы с тобой не только родственники.
— Как так?
— Я ведь тоже руку приложил к тому Комсомольску!
— На Амуре?
— На нем.
— Больно молод ты для Комсомольска. Сколько Октябрей прошло с той поры?
— И много, и мало. Я туда еще мальчишкой пришел, фабзайцем.
— Получается, мы с тобой больше чем родственники!..
Долго мы еще говорили в ту ночь. Дрова в печке горят дымно и неспоро, в трубе отчаянно воет осенний таежный ветер, на крыше соседнего дома грохочет еще не по всем краям крепко прибитое железо. А нам хорошо! Не только на улице, но и на душе у нас самый настоящий праздник. Однако когда разговор снова и снова заходит о моем сыне и стариковой дочке, мы дружно вздыхаем и охаем:
— И в кого они родятся такими?! А?..
Чертова дюжина
День был воскресный, и многие рабочие «Станколита» пришли на вокзал проводить комсомольцев, отъезжающих в Целинный край.
Первых энтузиастов было тринадцать человек. По поводу этой цифры на заводе существовали самые разные мнения.
Одни разводили руками:
— Не густо, не густо! Прямо сказать — капля в море.
— Смотри-ка, — улыбались другие, — прошло всего пять дней с того собрания, а вон уж сколько их! Для начала совсем неплохо!
На проводы добровольцев пришли все — и ярые оптимисты, и относительные скептики. Все желали целинникам успеха и счастья. Об этом говорили и песни, и плакаты, на которых белым по красному было крупно выведено: «Добро пожаловать!», будто паруса их колыхались не на Казанском вокзале столицы, а уже там — в далеком от Москвы Целинограде…
Рая прибежала на перрон запыхавшаяся, закрученная в пестрый ситчик нового платья, облепившего на осеннем ветру ее хрупкую фигурку.
Она кинулась к ребятам, с чемоданами, гитарами и чайниками в руках столпившимся возле разукрашенного вагона.
— Севу не видели?!