Еще раз посмотрев на дедову работу, я замер на месте от удивления — из вороха душистых стружек совершенно отчетливо вырисовывались контуры современного корабля, и не какого-нибудь, а… на подводных крыльях!
Я был удивлен, с какой точностью и технической грамотностью воспроизводил нож Мокшина красивые, динамичные черты последнего чуда судостроения.
— Ну, теперь твоя душенька довольна? — блеснул на меня стеклами очков Мокшин.
Пока я подбирал слова восхищения, бакенщик поднял готовую модель над запрокинутой головой мальчонки, бережно сдул с кораблика все до единой пылинки и рассмеялся.
— Эпоха — она, брат, для всех эпоха. Ясно?
Мокшин с гордым видом протянул игрушку ее законному владельцу:
— Ну-ка, герой, спускай судно на воду. Звать его будем знаешь как? «Эпоха»! Слышишь? Э-по-ха!
— Эпоха, эпоха, эпоха!.. — подхватил мальчишка непонятное, но сразу почему-то понравившееся ему словечко и, пританцовывая, с деревянным корабликом в руках помчался вдоль забора.
Планерная
Чем ближе станция Планерная, тем явственней встает в памяти Рагозина теперь уже далекое прошлое — заводской кружок планеристов, первый полет на «Стрекозке», чуть было не ставший последним. И, конечно, инструктор Банников — как положил однажды руку на плечо, как терпеливо напутствовал:
— Отдельное дерево справа видишь?
— Вижу.
— Силосную башню слева?
— И силосную тоже.
— Ориентиры. Точно между ними держать!
Когда стартовая команда, натянув резиновый трос, как из рогатки метнула вперед «Стрекозку», Рагозин в одну секунду забыл обо всех наставлениях.
«Отдельное дерево», вынырнув из-под крыла, кинулось на «Стрекозку» справа. Рагозин сделал отчаянную попытку развернуться — его бурей понесло на красно-кирпичную башню-твердыню.
Очнулся уже у доктора. Рядом сидел Банников. Его рука опять лежала на плече Рагозина.
— Вот ведь как все получилось… — пролепетал незадачливый планерист. — А «Стрекозка»? С ней-то чего?
Банников вздохнул. Он готов был, наверное, рявкнуть что-нибудь сердитое, вроде «сам понимаешь», но сказал спокойно:
— Вообще-то, знаешь ли, такая история…
Он был хорошим человеком, их инструктор. А они все молоды и настойчивы: уже спустя полгода в небе Планерной засверкали белизной крылья новой «Стрекозки», опять сработанной своими руками, опять на собственные копейки.
Когда в одно прекрасное утро снова подошла очередь Рагозина забираться в кабину, инструктор волновался больше его. Он даже ориентиры перепутал:
— Отдельное дерево слева, силосная башня справа…
Рагозин, заметив это, еще крепче вцепился в штурвал, а через минуту все повторилось сызнова — сперва проклятое дерево летело на него в упор, потом ненавистная башня… Чудом каким-то проскочил невредимым.
После полета первым к Рагозину подбежал Банников:
— Ну, теперь совсем другое дело! Молодец, одним словом! Молодчага! Только бледный, как бобик. Честно: волновался?
Рагозин, кажется, ничего не ответил, тем более что у самого-то инструктора ни кровинки в лице не было.
С тех пор прошло много лет. Рагозин сам перед войной и долго еще после нее учил заводских ребят летать на планерах. Часами стоял на земле, широко расставив ноги, до боли запрокинув голову. Его уже весело называл кое-кто стариком, а он и душой и телом был любому новичку чуть ли не ровесником.
Но время есть время. Незаметно, исподволь подобралась к Рагозину пора, когда его уже не в шутку, всерьез все на заводе стариком величать начали. Дальше — больше, потом уж и не до полетов стало.
— На смену планеризму радикулизм, — невесело острил Рагозин при встрече с приятелями.
И вот он едет по местам своей молодости. Мрачноватый, ссутулившийся, хотя еще крепкий на вид. И открытое окно ему нипочем.
Подъезжая к Планерной, Рагозин откладывает газету, которую задумчиво листал, поднимается с места, до пояса высовывается в проем окна, навстречу холодному ветру. Еще один поворот — и Планерная. Поезд идет без остановки, но заметно сбавляет скорость. Словно специально для того, чтобы Рагозину да и не ему одному, было лучше видно, как взлетают и парят планеристы.
Старик волнуется. Распрямились его плечи, разметались седые волосы, но чувств своих он не показывает. Смотрит, как все тихо, безмолвно, только губами чуть-чуть шевелит. И вдруг вскипает сразу все его существо.