— Это что такое, скажи на милость? — обращается он к незнакомому ему человеку лет двадцати. — Это как, полет называется? — И не дожидаясь ответа: — Техника новая, высший класс, можно сказать, а еле-еле оторвался, целую версту хвост волочил. Э-эх, нет на них Банникова!
— Кого нет?
— Кого-кого! Это я так. — Рагозин садится, отворачивается от окна и снова достает газету.
Пусть другие охают, ахают. Что знают они? Что видели? В вагоне, куда ни глянь, все юнцы — с рюкзаками, с гитарами. Трень-брень. И в небе-то небось мелкота одна.
Ворчит Рагозин себе под нос, неизвестно на кого сердится. Чтоб никто не заметил этого, напускает на себя равнодушие — будто совершенно безразлично ему, кто и как там летает. В самом деле, что сейчас ему до всего этого?
Но глаза старика поверх очков, мимо газетной полосы, сами, против его воли, устремляются в окно, упрямо ищут там белую, ослепительно белую птицу. Ищут, находят, нашли уже, не могут от нее оторваться…
— А этот вот смотри — ничего, пожалуй! Что-то вроде бы получается. И красив, разбойник, красив! Как скажешь?
— У этого порядок.
— Теперь сюда глянь, сюда! — в сердцах толкает соседа Рагозин. — Силосную башню видишь?
— Ну, вижу.
— А дерево? Отдельное?..
— И дерево. А что?
— А то, что он, мерзавец, разобьется сейчас… Прямо на башню прет! Или на дерево?.. Эй! Куда несет тебя? Влево давай, влево, чертушка!..
Теперь уже весь вагон прилип к окнам, замер в волнении. Спокоен, пожалуй, только сосед Рагозина.
— Зря вы его, отец, так, — говорит он, когда планер, ловко пройдя между двумя ориентирами, благополучно взмывает ввысь.
— Нет, не зря! Видел, куда он катил? Нервы мотал на катушку.
— Это просто сбоку так кажется. Нормально взлетел, еще лучше летит. Знаменитая у них тут школа!
— Ну уж, хватил, знаменитая! В Крыму не бывал случайно? Вот там точно была знаменитая.
— Как же, слышал, сам крымчак. Но здешняя, уверяю вас, особенная. Я читал где-то…
Рагозин глядит на соседа задумчиво, а тот, потянувшись к полке, решительно извлекает из чемодана огромный морской бинокль, несколько секунд шарит им по небу и говорит восхищенно:
— А этот вот просто чудо какое-то! Просто артист! Хотите взглянуть? Быстрей только…
Рагозин не спеша берет бинокль, подносит его к глазам, настраивает, на мгновение замирает в этой позе и вдруг садится на место, чем-то пораженный до глубины души.
— Что с вами, отец? Что случилось?
Рагозин вытирает вспотевший лоб, потом снова встает и целится биноклем в уже оставшееся позади небо Планерной.
— Нет, нет, ничего… Все нормально. Душновато только нынче в вагоне, дышать просто нечем. — Опять садится, протягивает бинокль хозяину и говорит: — Благодарствую. Линзы давно промывал?
— Линзы? Ни разу еще. Да он у меня новый совсем.
— Значит, старость виновата. Название смешное прочел на крыле. Померещилось…
— Вам тоже показалось? Тоже, да? Значит, точно, а я никак разобрать не мог. А правда, смешно: крылья — во, богатырские, — и вдруг… «Стрекозка», надо ж так назвать! Но летит хорошо, отлично даже летит — легко и красиво! Не «Стрекозка», чудо-птица какая-то!
Художник
Мы с другом решили провести отпуск, путешествуя по дорогам, исхоженным в годы войны.
Километрах в ста сорока от Москвы остановились в одной деревне возле памятника погибшим воинам, стали фотографировать. В этот момент к нам подошли две заплаканные женщины — одна совсем старая, другая помоложе — и робко заговорили:
— У Грачевых в доме покойник. Последний мужик в семье. Сделайте уважение, снимите на карточку. Обычай у нас такой. Вам не трудно, а бабам долгая память будет.
Все четверо мы молча побрели к избе Грачевых, возле которой уже стояла тесная толпа людей. Еще издали услышали чей-то надсадный, хриплый плач.
Мы вошли в дом. Народу было так много, что мы с трудом пробрались к столу, где, убранный цветами, лежал огромный, широкий в кости старик. Подслеповатые окошки бросали в избу два таких жидких и призрачных луча, что они не рассеивали, а только подчеркивали царивший тут полумрак.
Заметив нашу растерянность, кто-то объяснил нам, что вчера здесь была сильная гроза и молния разбила электростанцию, света нет во всем районе.
— Это понятно, — шепнул мне тихонько Олег, — но снимать в такой темноте нельзя, а магния у меня с собой нет.
— Ты все-таки попробуй. Нельзя обижать людей. А может, нарисуешь? Считался ведь ты в школе когда-то художником.