Сказал так, а сам все-таки потрогал рукой свою шею, которая в последние дни начала у него почему-то побаливать, и вдруг покраснел: а что, если Марьяша уже заметила, как он из окошка следит за нею, буквально за каждым ее шагом?
Девушка, улыбнувшись, зашагала прочь, навстречу уставившимся на нее подсолнухам, и снова над полем вспыхнула песня-самоделка.
Марьяша пересекла все поле, ни разу не обернувшись, хотя знала, чувствовала, как вместе с миллионами желтых глаз глядит на нее сейчас еще одна пара — серо-зеленых, еще более пристальных, неотрывных.
Девушка совсем скрылась из виду, а песенка ее все порхала где-то у самого уха инженера:
Соловьи
В городе моей юности знаменитые на весь мир соловьи. Я слышал их много лет назад, но до сих пор все существо мое переполнено этим щелканьем, этими колдовскими звуками, проникающими в самые затаенные уголки души.
Когда прошлой весной мы приехали в Курск с Иринкой на Майские праздники, я прежде всего рассказал дочери про удивительное искусство лесных певцов. И должен был тут же обещать ей, что не позже как завтра утром она непременно услышит соловьиное пение.
— Только встать рано придется, имей в виду, — пытался урезонить я пыл дочери.
— Раньше, чем в школу?
— Намного! Не проспишь? Проснешься?
— Проснусь, не просплю. Но ты буди меня как следует, не жалей. Ладно?
Это было что-то новое. Обычно в школу спящую красавицу подымали в Москве всей семьей, даже кот Лапка вносил свою лепту в нелегкое это дело, а тут такой энтузиазм — куда тебе! Я, конечно, понимал, что решимости этой не слишком надолго хватит, и все-таки обещал:
— Разбужу, разбужу. Мне и самому охота послушать. Двадцать лет здесь не было.
— Двадцать лет? А это много?
— Много. Очень много! Целая жизнь, можно сказать…
Я расфилософствовался. Но от сознания того, что утром снова услышу зовущий и трепетный голос родного леса, на душе у меня становилось легко и покойно, совсем как тогда, в юности.
Я даже не заметил, как Иринка, утомленная дальней дорогой, уснула, а стрелки часов карабкались уже где-то у самой вершины циферблата.
Сам же я долго не мог уснуть в ту ночь. Сквозь зыбкую дремоту мне уже мерещились далекие всплески соловьиных рулад, я ворочался с боку на бок, прислушивался.
Даже стихи пригрезились — далекие и прекрасные, как сама юность:
Наверное, с этими словами я и уснул, предварительно поставив рычажок будильника на предполагаемый час рассвета.
Проснулся я, однако, не по звонку. Кто-то невидимый в темноте молча, но настойчиво тормошил меня за плечи.
Ничего не понимая, я включил ночник на тумбочке. Передо мной стояла моя дочь, уже одетая, по-взрослому сосредоточенная, с узкими щелочками заспанных озабоченных глаз.
— Вставай скорей! Вставай! Они уже начинают! Слышишь?
Я вскочил по-солдатски. В открытую форточку действительно вкатывались первые горошины соловьиного свиста — еще редкие, мелкие, но почти осязаемые.
Через несколько минут мы уже шагали по лесу.
Лист клена
Над Москвой стоит тяжелый, низкий туман осени: город сжигает опавшие листья. Горят костры во дворах, на скверах, прямо на улицах. От горького ветра трепещут ноздри прохожих. Как бы ни торопился человек, все равно где-то на минуту замедлит шаг, прислушается. Кому убежавшее детство припомнится, кто о времени подумает — как быстро оно мчит, только дым голубовато стелется, кто про первую любовь — не очень вроде бы далеко отлетела, а уж поминай, как звали.
Мне всегда грустно осенью. Особенно когда костры.
Дворник, сгребающий облетевшие листья в кучу, чтобы поджечь и спалить их, кажется мне существом равнодушнейшим из равнодушных. Он, конечно, и не догадывается об этом — машет и машет метлой. И растут у меня под окном египетские пирамиды желто-красного шелеста.
Сквозь утренний сон слышу, как ходит метла по асфальту.
Опускаю ноги в холодные, как лужа, шлепанцы, подхожу к занавешенному тюлем окну, вижу привычную картину: дворник сметает листья. Мне хочется крикнуть ему в форточку, чтобы перестал.
С этой мыслью стою у окна. Дворник не слышит меня и не видит. Нагреб очередную пирамиду, отвернул полу фартука, нашарил спички в кармане, но почему-то не запалил. Постоял, посмотрел на листья, закурил папиросу. Курил долго, почти до самых пальцев добрался малиновый огонек, а он все тянул синий табачный дым.