— Нет, не знаю.
— Сотрясение мозга. Да, да, не смотрите на меня так, я в энциклопедию заглядывал — точно! Стучит, стучит день-деньской и умирает именно от этого, так сказать, на трудовом посту…
Не знаю, пошутил человек или в его словах была доля правды, но произвели они на меня впечатление ошеломляющее.
Я даже решил по приезде в город проверить все это, а сам с того дня уже не мог нормально работать. Сяду за стол, разложу бумаги, но смотрю не на них — только на дятла.
Как он там? Опять стучит? Стучит, горемычный. Стучит мощно, настойчиво, не жалея времени и сил. Стучит так, что по всему лесу, по всей округе слышны удары клюва о сосну.
Хочешь не хочешь, а сосед, наверное, прав. Гляжу на дятла, на адову его работенку, и постепенно у меня самого голова начинает болеть, ну просто раскалывается на мелкие части.
Встаю из-за стола, иду к учителю за тройчаткой.
Иду, а вдогонку мне неугомонное, почти ни на минуту не прекращающееся:
Тук-тук!
Так-так!..
Белый гусь
На одном берегу Дубны травка цвета свежевыкрашенного пассажирского вагона, на другом сугробы держатся так цепко, что их еще недели две никакие ручьи не растащат.
Долго хожу по скрытому от солнца берегу, с завистью поглядываю через реку, туда, где весна трубит уже в полный голос.
Впрочем, мне все больше и больше нравится именно этот удивительный контраст. Даже река начинает казаться разделенной кем-то надвое: возле нашего берега лед еще почти сплошной толщей лежит, у противоположного — разбит на куски, густо перемешанные с теплыми солнечными бликами.
Залюбовавшись, не сразу замечаю и вовсе удивительное — одна из льдин, самая белая, самая облачно-чистая, останавливается вдруг на всем ходу, замирает на месте, словно зацепившись за что-то, потом медленно, но решительно плывет поперек течения…
Протираю глаза, подхожу к самому обрыву и только тут понимаю: это гусь, самый обыкновенный гусь, отчаянно увертывающийся от быстрых, грозно сталкивающихся друг с другом льдин.
«Куда несет тебя в такую погоду? Ты что задумал, безумец?»
Я говорю это мысленно, хотя надо бы вслух да крикнуть во все горло: «Берегись! Ведь раздавит сейчас, чудик, раздавит!»
Но где там! Минута, другая — белая льдина, благополучно миновав все опасности, припаивается к противоположному берегу и там исчезает.
— На свиданку чапает! — слышу за своей спиной.
Оборачиваюсь — возле меня стоит соседский парень, улыбающийся, загорелый, в широко распахнутой на ветру телогрейке, в резиновых сапогах.
— На свиданку? Шутник ты все-таки, Зуев!
— Точно, точно, на свиданку. Верно слово, засек: третий день тот берег штурмует. Вчера еле жив остался.
Зуев смеется. Смех у него хороший — негромкий, добрый. Так смеются только очень счастливые люди.
Немного постояв со мной рядом, Зуев уходит. Я долго еще выискиваю глазами белого гуся на том берегу. Но он окончательно растворился там вместе со своими красными лапами.
Весь день вспоминаю гуся, а вечером снова спускаюсь к Дубне.
Громадные льдины мчатся со все нарастающей силой. Сквозь их шорох и треск, с той стороны неожиданно доносится до меня высокий девичий голос. Самой певуньи не видно, нельзя разобрать и ее слов, но песня, как воздушный мостик, все упрямей протягивается между двумя берегами.
Стремясь разглядеть, откуда, из-за какого плетня, льется она так звонко, так молодо, встаю на пенек, вытягиваю шею, весь превращаюсь в слух и зрение.
— Наше вам! — слышу за спиной знакомое.
Это опять Зуев. Только трудно его узнать: заношенную робу сменил новый костюм, в модном галстуке, выбрит. И лишь на ногах все те же резиновые сапоги.
— Куда в таком виде, Зуев?..
Он так торопится, что не успевает ответить. С разбегу ловко прыгает на ближайшую к берегу льдину, с нее — на следующую. И пошел, пошел на ту сторону…
В последних лучах заходящего солнца сразу намокшие сапоги Зуева вспыхивают вдруг ярко-красным пламенем и от этого на какую-то долю секунды становятся похожими на лапы белого гуся…
Старый дуб
Несчастья одно за другим сваливались на плечи старого дуба. Из войны он вышел полным инвалидом: ствол его был исклеван пулями, тяжелая крона, срезанная не то миной, не то снарядом, валялась поблизости комлем книзу, так что издали можно было подумать — растет подле старого новый дуб. Но это только казалось. Скоро листья отшибленной кроны завяли, сделались жестяными и противно заскрежетали на ветру.